Подросток - Федор Достоевский

Конечно, у меня вдруг являлся отец, которого никогда преждене было. Эта мысль пьянила меня и при сборах в Москве, и в вагоне. Что отец —это бы еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не хотели унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (если можно так о мечтевыразиться). Каждая мечта моя, с самого детства, отзывалась им: витала околонего, сводилась на него в окончательном результате. Я не знаю, ненавидел илилюбил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь, — иэто случилось само собою, это шло вместе с ростом.

Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественноеобстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца предвыездом (стало быть, когда и помину не было о Петербурге), у меня ужеподнималось и билось сердце! Меня тянуло в этот неизвестный океан еще и потому,что я прямо мог войти в него властелином и господином даже чужих судеб, да ещечьих! Но великодушные, а не деспотические чувства кипели во мне — предуведомляюзаранее, чтоб не вышло ошибки из слов моих. К тому же Версилов мог думать (еслитолько удостоивал обо мне думать), что вот едет маленький мальчик, отставнойгимназист, подросток, и удивляется на весь свет. А я меж тем уже знал всю егоподноготную и имел на себе важнейший документ, за который (теперь уж я знаю этонаверно) он отдал бы несколько лет своей жизни, если б я открыл ему тогдатайну. Впрочем, я замечаю, что наставил загадок. Без фактов чувств не опишешь.К тому же обо всем этом слишком довольно будет на своем месте, затем и перовзял. А так писать — похоже на бред или облако.

Наконец, чтобы перейти к девятнадцатому числу окончательно,скажу пока вкратце и, так сказать, мимолетом, что я застал их всех, то естьВерсилова, мать и сестру мою (последнюю я увидал в первый раз в жизни), притяжелых обстоятельствах, почти в нищете или накануне нищеты. Об этом я узнал ужи в Москве, но все же не предполагал того, что увидел. Я с самого детствапривык воображать себе этого человека, этого «будущего отца моего» почти вкаком-то сиянии и не мог представить себе иначе, как на первом месте везде.Никогда Версилов не жил с моею матерью на одной квартире, а всегда нанимал ейособенную: конечно, делал это из подлейших ихних «приличий». Но тут все жиливместе, в одном деревянном флигеле, в переулке, в Семеновском полку. Все вещиуже были заложены, так что я даже отдал матери, таинственно от Версилова, моитаинственные шестьдесят рублей. Именно таинственные потому, что были накопленыиз карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей в месяц, впродолжение двух лет; копление же началось с первого дня моей «идеи», а потомуВерсилов не должен был знать об этих деньгах ни слова. Этого я трепетал.

Эта помощь оказалась лишь каплей. Мать работала, сестра тожебрала шитье; Версилов жил праздно, капризился и продолжал жить со множествомпрежних, довольно дорогих привычек. Он брюзжал ужасно, особенно за обедом, ивсе приемы его были совершенно деспотические. Но мать, сестра, Татьяна Павловнаи все семейство покойного Андроникова (одного месяца три перед тем умершегоначальника отделения и с тем вместе заправлявшего делами Версилова), состоявшееиз бесчисленных женщин, благоговели перед ним, как перед фетишем. Я не могпредставить себе этого. Замечу, что девять лет назад он был несравненноизящнее. Я сказал уже, что он остался в мечтах моих в каком-то сиянии, а потомуя не мог вообразить, как можно было так постареть и истереться всего только вдевять каких-нибудь лет с тех пор: мне тотчас же стало грустно, жалко, стыдно.Взгляд на него был одним из тяжелейших моих первых впечатлений по приезде.Впрочем, он был еще вовсе не старик, ему было всего сорок пять лет; вглядываясьже дальше, я нашел в красоте его даже что-то более поражающее, чем то, чтоуцелело в моем воспоминании. Меньше тогдашнего блеску, менее внешности, дажеизящного, но жизнь как бы оттиснула на этом лице нечто гораздо более любопытноепрежнего.

А между тем нищета была лишь десятой или двадцатой долей вего неудачах, и я слишком знал об этом. Кроме нищеты, стояло нечто безмерносерьезнейшее, — не говоря уже о том, что все еще была надежда выиграть процессо наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими, и Версиловмог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а может инесколько более тысяч. Я сказал уже выше, что этот Версилов прожил в свою жизньтри наследства, и вот его опять выручало наследство! Дело решалось в суде всамый ближайший срок. Я с тем и приехал. Правда, под надежду денег никто недавал, занять негде было, и пока терпели.

Но Версилов и не ходил ни к кому, хотя иногда уходил на весьдень. Уже с лишком год назад, как он выгнан из общества. История эта, несмотряна все старания мои, оставалась для меня в главнейшем невыясненною, несмотря нацелый месяц жизни моей в Петербурге. Виновен или не виновен Версилов — вот чтодля меня было важно, вот для чего я приехал! Отвернулись от него все, между прочими все влиятельные знатные люди, с которыми он особенно умел во всю жизньподдерживать связи, вследствие слухов об одном чрезвычайно низком и — что хужевсего в глазах «света» — скандальном поступке, будто бы совершенном им с лишкомгод назад в Германии, и даже о пощечине, полученной тогда же слишком гласно,именно от одного из князей Сокольских, и на которую он не ответил вызовом. Дажедети его (законные), сын и дочь, от него отвернулись и жили отдельно. Правда, исын и дочь витали в самом высшем кругу, чрез Фанариотовых и старого князяСокольского (бывшего друга Версилова). Впрочем, приглядываясь к нему во весьэтот месяц, я видел высокомерного человека, которого не общество исключило изсвоего круга, а который скорее сам прогнал общество от себя, — до того онсмотрел независимо. Но имел ли он право смотреть таким образом — вот что меняволновало! Я непременно должен узнать всю правду в самый ближайший срок, ибоприехал судить этого человека. Свои силы я еще таил от него, но мне надо былоили признать его, или оттолкнуть от себя вовсе. А последнее мне было бы слишкомтяжело, и я мучился. Сделаю наконец полное признание: этот человек был мнедорог!

А пока я жил с ними на одной квартире, работал и едваудерживался от грубостей. Даже и не удерживался. Прожив уже месяц, я с каждымднем убеждался, что за окончательными разъяснениями ни за что не мог обратитьсяк нему. Гордый человек прямо стал передо мной загадкой, оскорбившей меня доглубины. Он был со мною даже мил и шутил, но я скорее хотел ссоры, чем такихшуток. Все разговоры мои с ним носили всегда какую-то в себе двусмысленность,то есть попросту какую-то странную насмешку с его стороны. Он с самого началавстретил меня из Москвы несерьезно. Я никак не мог понять, для чего он этосделал. Правда, он достиг того, что остался передо мною непроницаем; но сам яне унизился бы до просьб о серьезности со мной с его стороны. К тому же у негобыли какие-то удивительные и неотразимые приемы, с которыми я не знал чтоделать. Короче, со мной он обращался как с самым зеленым подростком, чего япочти не мог перенести, хотя и знал, что так будет. Вследствие того я самперестал говорить серьезно и ждал; даже почти совсем перестал говорить. Ждал яодного лица, с приездом которого в Петербург мог окончательно узнать истину; вэтом была моя последняя надежда. Во всяком случае приготовился порватьокончательно и уже принял все меры. Мать мне жаль было, но… «или он, или я» —вот что я хотел предложить ей и сестре моей. Даже день у меня был назначен; апока я ходил на службу.