Окольцованные - Сергей Устюгов

он тут же предложил деньги. Продавцы "паленки" для виду поторговались и отдали все разом. Долго еще в домах слышен был шелест бумажек. Некоторые разглядывали на неверном свету свечки зеленые доллары. Повезло, так повезло. Никто, так ничего и не понял.

Остаток ночи и часть утра, Миша с братаном занимались перевозкой спиртного. К одиннадцати дня все было закончено. В избе Коляна все комнаты были заставлены ящиками с самодельной водкой. Одна комната была забита канистрами со спиртом. Подполье тоже оказалось заполненным спиртным. Миша с наслаждением уплетал жареную курицу и довольно посмеивался. На лицах Коляна и Натальи явственно читалась тревога. Что же сейчас будет? Дом-то превратился в склад.

– Ну, все! Мы монополисты, родственнички! Скоро к нам потянутся на водопой….

– А если кто-то оставил?

– Ничего, с ними участковый разберется. Для того он и поставлен. А у меня все законно. Я мента на работу принял, пусть отрабатывает.

В клубе сражение закончилось. Гошу, заведующего, не нашли, он куда-то скрылся. Возбужденный дракой народ расходился. По привычке потянулись к «точкам». Время подходило, да и душа требовала «дозы», так в деревне называли стакан спирта.

Сунулись в одну «точку» – ничего, в другую – также. Через полчаса у ворот Колиного дома собралась небольшая толпа.

Миша смотрел из окна и улыбался. Ворота открывать не спешил. Пусть еще помучаются, дозреют. Обстановка накалялась. Миша, как опытный актер выдержал паузу и, наконец, вышел.

– Миша, привет!

– Счас, ты торгуешь?….

– Мишаня, «дозу» надо, нутро горит….

Толпа волновалась.

Миша открыл ворота, все замолчали. Он сказал несколько слов … и началось.

– Побойся бога, Мишаня!

– Живоглот!

– Ты, что ошалел!

– Да шутит он….

Миша на живоглота обиделся и еще поднял цену. Огорченные колхозники горестно расходились. Скоро у ворот осталось два мужика. Они с утра опохмелялись и сейчас захотели продолжения.

Торговался Миша недолго, как первым покупателям, он сделал скидку, продал «дозу» за двойную  против обычной цену. Мужики ушли, матерясь, но, тем не менее, с долгожданной «дозой».

Через час прибежал еще один мужичок, и, оглядываясь по сторонам, выложил мятые десятки. Так же незаметно он скрылся, прижимая в кармане вожделенную «дозу».

До обеда Миша отпускал спирт по тройной цене,  после обеда поднял еще. Деревня взвыла, но деваться было некуда, пить-то надо, и смирилась.

Участковый тем временем выловил двоих, подпольно торгующих спиртным, и они сами привезли канистры, и сдали Мише. Тот через милиционера передал им деньги, которые естественно не попали по назначению. Деньги остались у Табакеркина. Как же? За что им платить? У них по закону конфисковать все надо. Что участковый и проделал.

                ***

Председатель пьет горячий чай, глаза его задумчиво следят за ловкими движениями Матвеича. Сторож, поглядывая на Ивана Петровича, и починивая хомут, неторопливо ведет рассказ.

Пришел Алеша в деревню, а там совхоз. Ни к кому пристроиться не может, не нужны работники и все. То ли боятся люди, то ли еще что… Зима на носу, холодно уже стало. Кое-как договорился Алеша скотником на ферму. Днем-то он работал, а по вечерам сидел в своей каморке и журналы, да газеты старые, читал. Комнатку-то ему дали прямо на ферме, там раньше инструмент был. Пахнет, конечно, навозом день и ночь, но ничего, привык он, даже потом нравиться стало. Тепло. Идет по коровнику, глядит на коров и улыбается, а коровы мычат ему вслед, будто говорят что-то.

На второй или третий день столкнулся Алеша с механиком совхоза. Упрямый, да гордый мужчина был. Учинил Алеше разнос за непорядок в мастерской. Алеша вроде бы и ни причем, но попробовал слово сказать, так тот так разорался, мол, твое дело навоз убирать, нечего лезть не свое дело. Ругается, а сам на Алешу из-под фуражки смотрит. И взгляд-то у него такой, что совсем букашкой себя чувствуешь. А уж слова-то будто выплевывает. Весь из себя, одним словом.

Потом уж Алеша с доярками поговорил, те и рассказали ему про механика. Бабы, известно и приврут недорого возьмут, но тут, похоже, не врали.

Этот механик уже четвертый год в совхозе, лучший коттедж себе захватил. Против председателя совхоза козни строил. Обманывал безбожно людей. Наобещает, а потом и говорит, что ничего такого и обещать не мог. Выше других себя считал.

Рабочих гонял по страшному, за людей не считал. Все для него, как рабы. Никогда слова доброго не скажет. Но и наглый.… Зайдет на пекарню, хлеба булку возьмет, а то и две, зайдет на ферму, молока обязательно прихватит. И все бесплатно. Мол, люди на него работать должны. Свое поле всегда ему совхозный трактор распахивал, так он хоть бы когда трактористу копейку лишнюю выписал. А уж дома… Ребятишки ревмя ревели. За любую шалость лупил нещадно. Жену не видно, не слышно в деревне – совсем забитая была. Самолюб был истовый. Не любили люди механика. Идет мимо, никогда не здоровается, глянет искоса, рот скривит и мимо. Гордый человек был, ох какой гордый. Гордость и сгубила его.

Алеша уже месяц в деревне доживал, как приехал новый агроном. И вот у этого агронома и пошла стычка с механиком. Невзлюбили они друг друга. Агроном-то такой же наверно, только молодой, не оперился еще.

Агроном потихоньку копает под механика, а тот и внимания не обращает, пусть, мол, копает, я все равно сильнее его.

Докопал таки агронома, нашел, чем механика взять.

Позже-то узнали: механик запчасти и колеса к тракторам покупал, для этого в город ездил. Ну, там с какими-то ребятами дела и крутил. Покупал у них колеса по высокой цене и в совхоз привозил. А ребята ему за это деньги давали. Совхозу-то прямой убыток получался. Воровал он у совхоза. Вот это и раскопал агроном. Пришлось механику уволиться. А как он ругался, поносил агронома, а тот только улыбался. А как же! Агроном-то метил на коттедж, где механик жил, вот и достиг своего.

На что механик умный был, так он сам себя считал, а все равно пролетел. На умного, еще умнее нашелся.

Вот сидит Алеша в своей каморке, и думает про механика:

– Поднялся он высоко и земли не видел. Гордость-то людская отталкивает друг от друга. Смотришь, проходит время, и бывшие друзья уж не здороваются. Один до того поднялся,  что не видит