Ключ к полям - Ульяна Гамаюн

– ... что скажете? – донеслось издалека.

Пока я разгадывала собственные шарады, на столе жирным пятном проступила банка сардин, полупустая. Я посмотрела на Мартыненко. Его грушевидный нос и кончики усов лоснились, в углу маслянисто поблескивающего рта застыл, точно забытый, раздвоенный кончик рыбьего хвоста. Игорь-Глеб переглянулись, хихикнули. Тот, что сидел ближе к начальнику, вдруг напружинился, дрогнул и повел ухом.

– Я говорю, сколько бы вы хотели получать? – проклокотал кто-то из Мартышкиного желудка.

В этот момент произошло сразу несколько событий: муха громко стукнулась о стекло и кулем свалилась на подоконник, близнец номер один поскреб затылок, а близнец номер два привстал, потянулся к столу начальства, стряхнул газету, блокнот, ухватил шоколадку за шелестящий бок и так же быстро вернулся в исходное положение. Мартыненко от неожиданности втянул, как макаронину, сардиний хвост. За плотно сомкнутыми створками его рта что-то жалобно хрястнуло и заурчало. Чувствуя, что кто-то внутри меня, более смелый и непосредственный, вот-вот заорет благим матом, я стала мелкими шажочками отступать к двери. Интересно, что будут делать эти веселые бражники, если меня сейчас вывернет наизнанку? Продолжат чаепитие, это как пить дать.

– Ну, что ж вы? – продолжал меж тем бородач, с тоской наблюдая, как Игорь-Глеб, необычайно довольные, с траурной каемкой вокруг липких ртов, по очереди вгрызаются в шоколадку, друг друга подбадривая и подгоняя.

– А что вы мне можете предложить? – сделала ложный выпад я (никакие его предложения меня уже не заботили), продолжая отступление, как пойманный на горячем киношный злодей (в коридоре, если хорошо поискать, обязательно найдется продавец попкорна).

Облизав радужные пальцы, маслянисто улыбнувшись, Мартыненко назвал сумму, много ниже той, что предлагают даже несмышленым студентам, желающим подработать. Назвал в гривнах, как делают некоторые работодатели, в расчете на визуальный эффект: есть люди, на которых количество нулей производит неизгладимое впечатление. Впрочем, все это было уже далеко и неважно.

– Поработаете пока на старой машине, новых нет, – уже вовсю распоряжался мною Мартышкинс. Тон его заметно крепчал, зыбкий мираж сослагательного наклонения в нашей беседе исчез за горизонтом. Я вдруг отчетливо поняла, что мы вышли в открытое море, где все, начиная бородатым капитаном и заканчивая смешливыми юнгами, бодро жуют солонину и горланят песни, в то время как незадачливого пассажира мутит в темной каюте. – И еще: новички, а выпускники и подавно, у нас работают по выходным безвозмездно. Остальные тоже работают по выходным, но им кое-что перепадает (остальные крякнули, подтверждая). Да, выпускники, это, знаете, такая морока... И в будни мы их немножко больше, чем остальных... – замычал, подбирая слова, не подобрал. – Такая, знаете, проверка патриотизма. А что ж вы хотите? Вы ничего не умеете. Пришли тут... всему вас учи. Не за спасибо же, правда? Вот и отработаете. Для начала.

Никак на это не реагируя, избегая смотреть в сторону сардинницы, я пятилась к двери.

– Слушайте, вы хотите у нас работать или нет? Таких, как вы, пруд пруди. И не всем предоставляется такой шанс. За этот шанс мы ждем от вас полной, как говорится, отдачи. – Мартышка пошамкал, кого-то вылавливая под языком. – Детей же у вас нет?

Игорь-Глеб прыснули.

– Нет. Но какое отношение...

– Отлично. И не надо. – Он погладил бородку, затем живот и осклабился. – Так, когда вы можете приступить?

– Я должна обдумать ваше предложение, – соврала я.

– Обдумать? – В Мартышкином голосе зазвенело такое праведное негодование, что мне стало еще больше не по себе.

Игорь-Глеб заморгали.

– Да, несколько дней.

Нет уж, я в сардиннице не останусь. И где, спрашивается, мушка?

– Что ж, как угодно...

Ни на подоконнике, ни полу ее не было. Лягушонок-урод-красный шут!... Съели мушку. Сло-па-ли. А-а-м.

– Но смотрите, чтобы ваше место никто не занял за эти несколько дней. Советую поторопиться... Всего доброго.

Пробормотав «до свидания», я уже открыто бросилась к двери. Игорь-Глеб, выделывая на бегу замысловатые антраша, меня опередили и затеяли потасовку в проходе: каждый норовил выскочить первым. Выиграл Игорь. Или Глеб. Разницы, впрочем, никакой. Секретарша (тоже с долматинской чашкой) вежливо предложила мне воды; спохватившись, добавила: «правда, у нас ее мало». Я в свою очередь вежливо отказалась. Подобрев, она вытащила из рукава еще одно заманчивое предложение: поработать на них две недели, без зарплаты и оформления, чтобы «решить, что к чему». «Так многие поступают, чтобы не увольняться со старой работы раньше времени», – брякнула она, абсолютно не понимая, что вдрызг проболталась.

Я, конечно, не ангел-пери, но, оказавшись на твердой земле, за пределами сардинницы, обрадовалась, как моряк, чудом переживший страшный шторм.

Все началось, разумеется, намного раньше. Красные комнаты с библиотекарями (не забудем ветер и хруст бумаги) – это лишь производная такой-то степени от затейливого выражения, спасительная передышка в череде ретроспективных скачков в неизвестность, и если продолжать дифференцировать в том же духе, никакие баснословные константы перед иксами от нуля не спасут.

Начало этой истории, как скальный попугайчик, гнездится на одиноком лысоватом островке моего детства, и, бог ты мой, какая мука об этом рассказывать! Я не смог бы, к примеру, даже если бы захотел, с наивной откровенностью Дэвида Копперфильда развернуть перед вами чистую и поучительную историю своей жизни, рассказанную мною самим. Для этого, во-первых, необходимо лелеять главного героя в глубочайших тайниках своего сердца, а во-вторых, свято верить в то, что родился ты в пятницу, в двенадцать часов ночи, и крик твой совпал с первым ударом часов. С оглядкой на все это, я собирался перемахнуть через радужный мазут своего ненастного малолетства, но чрезмерная совестливость и конформизм, в котором меня обвиняли все кому не лень, остановили на полпути прыгуна-автобиографа, и вот я склонился над лужей, брезгливо разглядывая свое помолодевшее отражение.

Итак, раз уж заведено у нас с Дэвидом – начинать с начала, то с него и начнем. Свой первый рассказ я написал в том же возрасте, что и Леся Украинка – первое стихотворение: мне было восемь лет. Но Леся с пяти сочиняла музыкальные пьесы, не говоря уже о шестилетнем Вольфганге Амадее, развлекавшем завитую публику напудренной Европы пятичасовыми концертами в четыре и две руки. Что и говорить – я всегда болтался в хвосте паровоза, шаркал и кряхтел, как дырявый ботинок, и недаром баба Дуня, довольно безобидная крокодилица с седыми усами и очками на веревочках вместо бинокля, изо дня в день наблюдая, как я сижу с книжкой на дереве, тогда как мальчишки моего возраста уже вовсю дергают сверстниц за косички, выговаривала бабушке, что внук ее отстает в развитии.