Спящая красавица - Барбара Картленд

Это было похоже на чтение книги, и заговор словно бы разворачивался у нее перед глазами.

Оделла могла точно предположить, на что будет упирать мачеха, чтобы уговорить ее выйти замуж за виконта.

Во-первых, отец Оделлы дружен с его отцом.

Во-вторых, если виконт был солдатом, ее отец не сможет сказать, что он — человек никудышный.

Его нельзя обвинить и в том, что он промотал деньги за карточными столами.

Внезапно Оделле пришло в голову, что виконт старше тех молодых людей, которым ее будут представлять на балах.

Ее мачехе, она знала, было двадцать семь, и виконту, без сомнения, столько же — а может, и больше.

«Папа решит, что он как раз в нужном возрасте, чтобы разумно обойтись с моими деньгами, — подумала Оделла, — а также защищать меня и заботиться обо мне».

При мысли о том, что она выйдет замуж за человека, который любит другую, особенно, если этой другой является ее мачеха, Оделлу охватил ужас.

Было унизительно знать, что графиня неверна отцу и в то же время планирует женить своего любовника на собственной падчерице из-за того, что у нее много денег.

— Я этого не допущу! — дала клятву Оделла.

Вместе с тем она понимала, что должна быть очень осторожна, чтобы не угодить в уготованную ей западню.

Поскольку Оделла любила отца, она не могла рассказать ему о том, что подслушала.

Хотя он, несомненно, по-прежнему любил ее мать, но одновременно был весьма увлечен своей новой женой.

По его глазам Оделла видела, что он очарован ее красотой.

Когда Эсме льстила ему и касалась его, он был доволен, как любой мужчина на его месте.

«Как я могу разрушить то, чем он живет?» — спрашивала себя Оделла.

Если быть совсем честной, она знала, что отец, после того как женился второй раз, стал гораздо счастливее.

Он был потерян и одинок, когда умерла мать Оделлы, и Эсме весьма умело заставила его почувствовать, что он для нее важен.

«Конечно, — сказала себе Оделла, — я всегда могу сказать папе, что ненавижу виконта и ни при каких обстоятельствах не стану его женой».

К несчастью, решение этого вопроса зависело не только от отца.

Сам он, разумеется, не стал бы заставлять ее вступать в брак, которого она не хотела.

Но Оделла понимала, что мачеха умело его обработает и в конце концов докажет ему, что виконт — единственный мужчина в обозримом пространстве, кто не является «охотником за приданым».

Она будет очень убедительно распространяться насчет того, что любовь придет после свадьбы.

И есть еще кое-что, рассуждала Оделла.

Если мачеха хочет как можно быстрее выдать ее за виконта, значит, она должна отсечь всех других претендентов.

«И она этого добьется, — думала Оделла, — сказав всем, что виконт влюблен в меня, а я — в него. К моему первому балу любой, кто пригласит меня на танец, будет знать, что я уже занята».

Она видела это очень отчетливо, словно перед глазами ее разворачивалась пьеса.

— Что же делать? О Боже, что же мне делать? — вслух сказала Оделла.

Она слышала отчаяние в собственном голосе и понимала, что должна действовать быстро.

Оделла посмотрела на портрет матери, который держала в руках.

— Помогите мне, мама, — прошептала она. — Помогите мне… Иначе я пропаду!

Когда она говорила, ей казалось, что мачеха, подобно злобной колдунье, стоит у нее за спиной.

Она заманила ее в ловушку, сверхъестественным образом вынуждая к браку, который будет означать жизнь в тоске.

— Это ваши деньги, мама, — продолжала Оделла, говоря с миниатюрой. — И поэтому вы должны сделать так, чтобы их не было… Или… должна я!

Еще не закончив произносить эту фразу, Оделла уже знала, каким будет решение.

Она должна исчезнуть — по крайней мере на время.

Она должна убежать из западни, которая уже закрывалась за ней, и если не поспешить, может быть слишком поздно.

Оделла подошла к окну, по-прежнему держа в руке миниатюру.

Солнце садилось, но сад был еще освещен.

Струи фонтана взлетали высоко к небу и падали, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги.

Клумбы на площади пылали тюльпанами — желтыми и алыми.

Весенняя листва на деревьях была нежно зеленой.

«Я уеду в деревню, — решила Оделла. — По крайней мере там у меня будет возможность поразмыслить!»

Она подумала о Стрекозе.

Оделла была уверена, что, если проедется верхом по лесу, решение придет само собой.

«Это как очень высокий барьер, — сказала она себе. — Если мы сможем его перепрыгнуть, по ту сторону откроется путь к спасению. — Она вздохнула. — Если бы только был кто-то, с кем я могла бы поговорить, кто-то, кто понял бы то, что я чувствую!»

И вдруг, словно ее мать подсказала ей, Оделла вспомнила нянюшку.

Нянюшка бы все поняла.

Нянюшка, с ее мудростью, приобретенной за долгую жизнь, быть может, дала бы дельный совет.

«Я поеду к нянюшке!» — решила Оделла и неожиданно почувствовала. Что уже не так боится, как всего минуту назад.

Ее разум вновь стал холоден, а мысли — ясны.

Оделла отперла дверь и позвонила в звонок.

Новые слуги, как видно, еще не считали ее хозяйкой, потому что прошло немало времени, прежде чем дверь открылась и появилась горничная — пожилая женщина, которая посмотрела на Оделлу не слишком дружелюбно.

— Вы звонили, миледи?

— Да, Джоан, — сказала Оделла. — Я хотела спросить вас, есть ли в доме кто-нибудь, кто работал здесь до того, как я уехала во Флоренцию?

— Не думаю, что кто-то остался, миледи… — начала Джоан и вдруг остановилась. — Впрочем, если ваша светлость помнит мисс Гэйтсли…

Оделла негромко вскрикнула.

— Мисс Гэйтсли — швея? Она еще здесь?

— Да, миледи. Мы нашли, что она очень искусная швея, и даже велели ей переделать некоторые платья ее светлости.

— Попросите мисс Гэйтсли прийти ко мне немедленно, — велела Оделла.

— Слушаюсь, миледи!

Джоан ушла, а Оделла с теплотой в сердце подумала, что Гетси, как она назвала ее в детстве, именно тот человек, который ей сейчас нужен.

Через некоторое время мисс Гэйтсли явилась. Старой швее было теперь уже за шестьдесят, и ревматизм не позволял ей ходить так же стремительно, как когда-то. Она с восхищением улыбнулась при виде Оделлы, а та, как только старушка вошла в комнату, бросилась к ней.