Истоки морали. В поисках человеческого у приматов - Франс В.М. де Валь

Первоначально идеи кин-отбора отодвинули в тень все диспуты об альтруизме, дискуссия практически полностью пошла по пути обсуждения социальных насекомых, живущих близкородственными колониями (таких, к примеру, как пчелы и термиты). Но не меньшую известность получило и еще одно объяснение происхождения альтруизма. Американский биолог-эволюционист Роберт Триверс[22*] предположил, что сотрудничество неродственных особей зачастую основывается на реципрокном альтруизме: акт помощи, за который в данный момент приходится дорого заплатить, в долгосрочной перспективе все же приносит пользу, если на помощь отвечают помощью. Если я спасаю тонущего друга, а затем он спасает меня при аналогичных обстоятельствах, то мы оба получаем от этого несомненную пользу; в результате нам обоим становится лучше, чем было бы, если бы каждый из нас оставался сам по себе. Реципрокный альтруизм позволяет узам сотрудничества расширяться за пределы родственных связей.

Неудивительно, что большинство участников этой долгой дискуссии опирались на собственные политические пристрастия. Один из них, британский статистик и биолог Рональд Фишер, был убежденным сторонником евгеники и считал, что человеческую расу не мешало бы генетически улучшить. Еще один, американский специалист по теории игр венгерского происхождения Джон фон Нейман, настолько увлекся своими расчетами, что в 1955 г. пытался убедить американский сенат сбросить атомную бомбу на СССР. Он говорил так: «Если вы спрашиваете, бомбить ли их завтра, то я спрашиваю, почему не сегодня?» Другие, однако, были записными коммунистами, и первым из них, конечно, был Петр Кропоткин, русский князь-анархист[23*]. Несмотря на обвинения противников, утверждающих, что эволюционная биология — это заговор правых, дебаты об альтруизме шли в основном на левом, а не на правом фланге идеологического спектра. Мне это известно из первых рук, поскольку Триверс и покойный Гамильтон иногда встречались в Калифорнии на конференциях Грутеровского института права и поведенческих исследований, в котором мне довелось работать не один десяток лет. Однажды во время интервью с Бобом я спросил его о возможных следствиях из его теории. Вот один из ответов:

«ФдВ: Мне кажется, между строк в вашей работе прочитываются те же социальные взгляды, которые были в свое время присущи Кропоткину…

Триверс: Вы правы относительно моих политических предпочтений. Когда я оставил математику и решал, чем заниматься в колледже, я сказал (хвастливо и с самоиронией): „Ну хорошо, я стану юристом и буду бороться за гражданские права и против бедности!“ Кто-то предложил мне заняться историей США, но вы же знаете, в то время, в начале 1960-х, в их книгах не было ничего, кроме самолюбования. В итоге я занялся биологией.

Поскольку в политике я оставался либералом, то эмоционально мне очень импонировало, что из простого аргумента типа „ты почешешь спинку мне, я — тебе“ довольно быстро выводится логическая база для справедливости и честности. По крайней мере такой взгляд не совпадает с жуткой, но традиционной биологической позицией насчет права сильного».

После похорон Прайса Гамильтон отправился в его жалкую квартиру, намереваясь забрать оттуда бумаги покойного ученого; при этом он заметил, что чувствует родство с человеком, который в конце жизни начал напрямую беседовать с Богом («Я стараюсь во всем быть рабом Божиим и отдавать на Его суд все вопросы, большие и маленькие…»). Безвременную кончину Прайса можно объяснить, в частности, тем, что он был глубоко расстроен результатами собственных расчетов. К примеру, получалось, что невозможно развить верность своим, одновременно избегая жестокости, насилия и убийств по отношению к чужим. Он приходил в отчаяние при мысли о том, что альтруизм мог вообще не появиться, если бы не его обратная «темная» сторона. Но Прайс считал также, что на пути подлинного альтруизма всегда стоит эгоизм. Эта гигантская ошибка, возможно, стоила ему жизни — так рьяно он испытывал пределы человеческой природы и собственную способность к самопожертвованию. И не важно, что в большинстве случаев человеческий альтруизм функционирует совершенно не так. Он вырастает из эмпатии к тем, кто нуждается в помощи, а весь смысл эмпатии состоит в стирании границы между собой и другим существом. Очевидно, это делает разницу между эгоистичными и неэгоистичными мотивами довольно туманной.

Понимая, что никакая теория человеческого альтруизма не обойдется без эмпатии, Триверс опробовал свою гипотезу на Гамильтоне. «Когда-то давно я говорил об этом с Биллом. Я сказал ему: „Билл, как насчет эмпатии?“, а он ответил: „А что такое эмпатия?“ Как если бы никакой эмпатии вообще не существовало на свете». Жаль, следовало бы добавить, потому что внимание к тому, как альтруизм работает, могло снизить количество противоречий и масштабы путаницы в вопросе о том, на что способны гены. Путь от генов к поведению далеко не прямой, и психология альтруизма заслуживает не меньшего внимания, чем сами гены. Ошибка первых теоретиков состояла в том, что они упускали из виду сложность этого маршрута…

Эмпатия свойственна в основном млекопитающим, поэтому еще более серьезная ошибка великих мыслителей заключалась в том, что сваливались в кучу все проявления альтруизма. Здесь и пчелы, умирающие за свой улей, и миллионы клеток миксомицета, у которого размножаться дозволено только немногим клеткам из тех, что собрались вместе в единый слизнеподобный организм. Жертва такого рода ставится в один ряд с ситуацией, когда человек прыгает в ледяную реку, спасая незнакомца, или когда шимпанзе делится пищей с хныкающим сиротой. С точки зрения эволюционной перспективы тот и другой тип помощи сравнимы, но с точки зрения психологии они различаются радикально. Имеет ли миксомицет хотя бы какие-то мотивации, подобные нашим? А кусающими чужака пчелами разве двигает не агрессия, а высокие мотивы, которые мы обычно связываем с альтруизмом? Млекопитающие обладают, как я это называю, «альтруистическим импульсом»: они отзываются на знаки страдания у других и испытывают побуждение помочь, улучшить положение страждущих. Распознать нужду ближнего и отреагировать на нее — совсем не то же самое, что следовать заранее запрограммированной тенденции приносить себя в жертву генетическому благу вида.

Но популярность взгляда на эволюцию с точки зрения гена росла, и на подобные тонкие различия никто не обращал внимания. Это вело к циничному взгляду на природу человека и животного. Значение альтруистического импульса принижалось, а сам он даже осмеивался; понятие морали вообще было снято с повестки дня. Получалось, что человек лишь чуть лучше общественных насекомых. Человеческая доброта рассматривалась как шарада, а мораль — как тонкий налет лоска поверх кипящих в человеке отвратительных склонностей. Эта точка зрения, которую я окрестил «теорией лоска», берет начало еще с Томаса Генри Гексли[24*], известного также как «Бульдог Дарвина».