Птица - О Чхунь Хи

Каждый вечер я заставляла Уиля учить таблицу умножения и диктовала ему диктанты. Я приказывала ему чистить зубы и мыть ноги и проверяла, чистая ли у него шея. Если он не выполнял задание, я наказывала его — била по рукам. Я была ему старшей сестрой, матерью и школьной учительницей, а значит, несла за него ответственность. Но время от времени, безо всякой на то причины, сердце у меня сжималось от тоски, например когда я смотрела на трехногий столик, на зеркало, в котором видела свое отражение в ночи, или на мерцающий в темноте экран телевизора.

— Сестрица… — Уиль подергал меня за руку. — Ты слышишь?

Ночной ветер разносит в клочья сны спящих. В доме постепенно просыпаются звуки, затихшие после того, как погасили свет. Щебечет птица господина Йи — когда его нет, она сидит в клетке под платком с открытыми глазами. По ту сторону стены слышатся рыдания и приглушенные шепоты. Уиль стоит, прижавшись ухом к стене. Он бормочет: «Стена плачет, сестрица. Послушай. Это правда, клянусь тебе».

Нам нанесла визит Солнечная медведица. Когда я вернулась из школы с огромным плюшевым медвежонком, мне показалось, что все на меня смотрят. Я чувствовала смущение и гордость.

В нашем классе было сорок пять учеников — сорок шесть с Солнечной медведицей. Она была белой плюшевой пандой с черными пятнами на мордочке и вокруг глаз. Каждое утро учительница делала перекличку сорока пяти учеников и проверяла присутствие сорок шестого: «Солнечная медведица!» Сначала это казалось нам странным и ребяческим, и мы смеялись, но потом перестали. Когда учительница вызывала: «Солнечная медведица!» — все хором отвечали: «Здесь!» Входя утром в класс, мы первым делом здоровались с Медведицей, которая провела ночь одна, сидя за партой в последнем ряду. В общем, можно было сказать, что в нашем классе сорок пять ребят или сорок шесть медведей. Наш класс — третий, пятого года обучения, был известен, как «класс Солнечной медведицы». Если мы слишком шумели, или приходили, не сделав домашние задания, или ссорились, учительница говорила: «Как же вам не стыдно перед Солнечной медведицей!»

Каждую субботу после уроков ребята по очереди приглашали ее к себе в гости. Солнечная медведица гостила в доме два дня, а в понедельник утром учительница спрашивала, как прошел уик-энд.

Гостья-медведица ела пиццу или гамбургер, ездила за город, ходила в кино. А иногда — в закрытый бассейн. Случалось, она всем мешала, потому что всю ночь бродила по дому. Если Солнечная медведица объедалась вкусностей, у нее болел живот и ее везли в больницу, чтобы сделать укол. Как-то один мальчишка сказал, что она всю ночь спала с ним в одной постели, и девчонки возмутились. А когда другой признался, что постирал ее в машине, класс охнул от ужаса. Когда пришла моя очередь приглашать домой Солнечную медведицу, мы с Уилем устроили генеральную уборку, протерли влажной тряпкой все углы. Мы сидели рядом с Медведицей и смотрели телевизор, а потом делали уроки. Ей было скучно в нашем доме, ведь у нас не было ни пианино, ни видеоприставки. Вечером, за ужином, она надулась, увидев на столе три пиалы супа с дешевой лапшой.

— Не хочешь есть, потому что у других тебя кормили всякими вкусностями, да? Но у нас, знаешь ли, нет ни папы, ни мамы, мы бедные, и у нас нет денег на деликатесы.

Мы с Уилем поели, не обращая внимания на гостью. Когда кто-то брезгует едой, лучше всего оставить его в покое, пусть поголодает. Ночью мы спали рядом с Солнечной медведицей, и она все время хныкала. Говорила, что хочет есть.

— Будешь шуметь, я тебя прибью. Выставлю за дверь. Не выношу, когда шумят. У меня поднимается давление.

Я стукнула ее кулаком по башке, чтобы научить плакать молча. И показать, как нужно себя вести, если хочешь жить у других.

Утром Уиль заглянул под одеяло и скорчил рожу.

— Медвежонок описался. Воняет. Ужасно противно.

— Придется постирать чехол. Черт, как мне все надоело. Я схожу с ума. Со своими-то детьми не знаешь, как управиться. Ну почему, скажите на милость, мне приходится мучиться с чужой малышкой?

Я с размаху долбанула Солнечную медведицу по голове. А она не побоялась посмотреть на меня, как невинное дитя.

— Чего это ты так пялишься? Уморить меня решила? — закричала я, бросив на нее косой взгляд.

Идея вспороть живот Солнечной медведице пришла в голову Уилю.

Я вооружилась ножницами. Внутри не оказалось ни сердца, ни легких, ни желудка, ни кишок — только почерневшая вата да грязные вонючие кусочки губки и тряпок. Мы с Уилем все рассмотрели и обнюхали.

— А хвалилась, что плаваешь и ешь гамбургеры!

Мы расхохотались и запихали всю дрянь назад, добавив маленькие карандашики и упавшие на стол лапшинки. Другие дети, вернее будет сказать — другие болваны, — никогда не узнают, что находится в животе у Солнечной медведицы. Я его зашила. Медведице было страшно, и она тихонько вскрикивала: «Ай, ай!»

На следующий день, в классе, один мальчик воскликнул:

— Кто-то вспорол живот нашей Солнечной медведице… Разодрал его надвое!

Ребята толкались и кричали, всем хотелось посмотреть.

Учительница спросила:

— Что случилось? Что произошло с твоей гостьей?

— Я возила ее в больницу, потому что у нее разболелся живот. Ей вырезали аппендицит.

— Ты плохо заботилась о Солнечной медведице, а она друг нашего класса. Почему? Мы должны любить ее, заботиться о ней. Я хочу, чтобы вы научились уважать и любить друг друга с ее помощью.

Я смотрела на стол, как будто собиралась прожечь его взглядом. Умирала от желания расхохотаться над всей этой дурацкой суетой вокруг тряпичной куклы, но сдерживалась. Когда я получаю выговор или наказание, выбираю какой-нибудь предмет и смотрю на него, не отрываясь. Потом воображаю себя мухой, летающей над столом, стулом или вазой, которую я пытаюсь «прожечь» взглядом. Мухи не краснеют и не боятся наказания.

Я — стол. Я — стул. Я — дерево, которое вижу в окно. Я — ничто.

Картошка, которую она оставила валяться в углу, проросла. Высохла, скукожилась, но проросла и украсилась лиловыми стеблями и листьями. Стебли, толстые и гладкие, сплелись в смертельном объятии. Эти картофелины нагнали на меня страху, они были как живые и извивались, как черви. Она купила картошку, чтобы пожарить ее на сковородке, а об оставшейся просто забыла. Я подумала о ее золотистых волосах. А лица вспомнить не могла. Как и тех лиц, которые мы с Уилем вырезали, а потом хоронили или выбрасывали. Мы долго молча смотрели на картошку.

— Она была там, тогда.

— Ну да, — сухо ответила я. Уиль всегда говорил «тогда…». Он не умел употреблять слова «вчера», «позавчера», «сегодня» и «завтра». Только «сейчас» или «тогда». И я машинально повторяла следом за ним «сейчас…», «тогда», «ну вот». Видела, как растут подсолнухи, и говорила «ну вот», смотрела на грязные розовые одеяла и наволочки, на пыльный туалетный столик или старые грязные кроссовки, валяющиеся на полу в кухне, и произносила «ну вот», слышала пронзительный нервный смех молодой женщины — и бормотала «ну вот», просыпалась на рассвете, пугалась синюшного лица Уиля в бледном свете утра и думала про себя — «ну вот».