Меня убил скотина Пелл - Анатолий Гладилин

— Не-е-ет, не пришло.

— Почему?

— Ну-у, нет ставок, нет свободных мест.

— Будь здоров, Володя.

— А-а-ндрей, я тебе жела-аю…

— Чтоб я не подох с голоду, — смеясь, подхватил Говоров и шмякнул трубкой.

И вот только теперь он постучал в дверь соседнего кабинета, за которой затаилась Лицемерная Крыса. Что будем делать —орать или бить морду, — Говоров еще не знал.

— Беатрис, объясните мне, пожалуйста, ваше чудное послание и вообще все, что вы состряпали за моей спиной.

Но из глаз Беатрис вдруг полились слезы. Первый раз Говоров видел ее плачущей.

— Андрей, мне так больно, так тяжело… Ведь я вынуждена была оформлять все это, а вы ни о чем не подозревали… Мы проработали вместе больше десяти лет… Думаете, я не человек? Но мне сказали: если я вам дам малейший намек, меня саму уволят из бюро. Я маленький чиновник… Мы много говорили с Борисом, как вам помочь, но мы были бессильны… Через неделю приедут Уин и Лот специально для переговоров с вами. Если позволите, хочу вас предупредить… За все годы работы я насмотрелась на американских начальников, но эти… Новое поколение… У них вместо сердца — компьютеры. Они только считают… Борис сказал, что Кире предстоит операция. Как это все вы выдержите?

Он сделал несколько звонков в Америку, и там они произвели впечатление взрывов дальнобойных снарядов, перелетевших океан. Ведь, как правило, оттуда привыкли звонить и писать Говорову с просьбами: помоги, посоветуй, защити, попробуй устроить в штат того-то, дай подработать тому-то…

Потом он прочел «Монд», просмотрел пачку советских газет и журналов, взял с собой то, что показалось интересным (внимательно изучит вечером дома, может, найдет тему для корреспонденции на завтра), но не покидало ощущение, что он действует по инерции, как курица, которой отрубили голову и которая продолжает еще куда-то бежать.

В последнее время у них разладилось с Кирой, особенно после приезда Алены и Лизы. Кира считала, что Говоров стал обращать меньше внимания на Дениса и на нее. Они почти перестали ходить в гости, перестали принимать, а ведь это ее последние лучшие годы, — и крутилась заезженная пластинка мелких упреков, колкостей, завуалированных обвинений, которые он легко угадывал и, в свою очередь заведясь, отвечал тем же. Семейная жизнь превратилась в тупую позиционную войну. А может, просто начала сказываться разница в возрасте: ей еще хотелость повертеть задом (объективно говоря, очень неплохим) на публике и некоторых безумств, а ему — чтоб дома были порядок и чистота и чтобы каждая вещь лежала на своем месте. Взаимное раздражение накапливалось, перерастало почти в ненависть, и, только после того как они оба выкрикивали, все, все, все, что они думают друг про друга, наступала разрядка, облегчение, даже какая-то нежность — и так до следующего раза.

Вот и сейчас, по дороге в госпиталь, продираясь через предпиковые автомобильные заторы и фестиваль красных светофоров, Говоров кипел, как вода в радиаторе его машины. Это все Кира виновата! Надо было откладывать на покупку квартиры, а не шастать летом по побережью и коллекционировать шмотки от Кардена. Теперь у них ничего не скоплено на черный день! Надо было соглашаться на Гамбург, а не талдычить: «Париж, Париж! Подохну со скуки в Германии!» Надо было не тыркать его по вечерам с выяснением отношений — он бы больше писал, и, может, тогда ему бы предложили Гамбург. Надо было не тянуть с обследованием, он же предупреждал — а в ответ слышал: не люблю врачей! И вот допрыгалась! Операция неизбежна! Надо было, надо было, надо было… И пожалуй, было обидней всего — Говоров и это понимал, — что теперь он не имеет права даже намекнуть на катастрофу, Кира и так в диком страхе и напряжении, всю тяжесть случившегося Говоров должен нести один.

Кира встретила его с радостью. Послушай, Андрюша, опять приходила та медсестра, есть вариант, вернусь домой, приму еще один курс антибиотиков, воспаление может рассосаться, ведь если мне все вырежут, значит, никогда больше… надо подождать, послушай, Андрюша…

Окна напротив багровели в отсвете заката.

Говоров сидел с гипсовой улыбкой. В какой-то момент в нем все раскололось, крик подпер к горлу, еще мгновение — он бы заорал, но, поймав взгляд Киры, вспомнил: именно так несколько часов назад он сам смотрел на Савельева, знал, что бесполезно, но искал хоть какую-то тень надежды.

В палате вспыхнули неоновые лампы. Принесли ужин. Кирина соседка слева стонала, не открывая глаз. Ей подложили судно. Соседка справа опустошила весь поднос, крякнула и включила телевизор.

— Оставь мне несколько газет, может, удастся почитать, — сказала Кира и, помолчав, добавила: — Если бы ты мог видеть себя со стороны. Какое страшное у тебя лицо. Не ожидала, что будешь так нервничать из-за меня. Иди домой, поцелуй Дениса и девочек. Конечно, я согласна на операцию.

Через два дня позвонил из Вашингтона Аксенов:

— Вот что мне удалось узнать. Действительно, они давно хотели закрыть Париж. Слишком дорого стоит. Но то, что тебя уволили, это безобразие, недомыслие гамбургских чиновников. Тут все возмущены. Из «Вашингтон пост» будут звонить Пеллу. Я тоже напишу ему письмо. Даже в Белом доме озадачены. Я говорил там с бабой, в руках которой русские дела. Она сказала: «Это очень в духе Пелла. Он человек толковый, но хам».

— На следующей неделе приедут Уин и Лот для переговоров со мной. В бюро мне все объясняют, что это чисто формальный шаг, необходимый для французского законодательства. Все уже решено заранее. Поэтому я им скажу несколько ласковых слов.

— Не надо. Не иди на обострение. Может, нам удастся что-нибудь сделать.

Вообще, и в бюро и дома телефон не остывал. Отметились все парижские друзья Говорова. Начинался разговор со слов: «Они там что, с ума сошли?» — а кончался: «Какие суки американцы!» Однако самое удивительное — звонили из Гамбурга. Русская редакция собиралась писать коллективный протест против увольнения Говорова. Спрашивали, не возражает ли он. Говоров не возражал, даже несколько растрогался. Конечно, Пелл только подотрется этой коллективкой, ведь именно при Пелле сложился новый принцип отношения начальства к журналистам: раз русские чего-то хотят, — значит, это априори плохо, даже подозрительно. Радовала не столько поддержка, а то, что ребята осмелились высказать свое недовольство. Может, еще не все потеряно и Радио устоит, вопреки Пеллу. Между прочим, Говоров никогда не жаловал гамбургских редакторов, со многими он основательно поцапался, ругая их за некомпетентность, за халтуру, за то, что служат флюгерами при любом начальственном идиоте. В свою очередь, из Гамбурга доносились упреки Говорову в высокомерии и самоуверенности. Прямо скажем, любви к Говорову не было. И тем не менее…

Короче, Говоров решил, что не будет встречаться с господами Уином и Лотом. Он возьмет бюллетень. Имеет право. Он две ночи не спит, марширует по комнате, курит и азартно обличает американцев. По идее, не они его, а он, Говоров, должен был увольнять Уина и Лота — за слепое подчинение Пеллу, за дурость, казарменный стиль, за то, что они просто не ориентируются, не представляют себе, кто есть кто ни в Союзе, ни в эмиграции. Разговор с ними ни к чему хорошему не приведет. Говоров сорвется и устроит словесный мордобой. И тогда никаких шансов остаться на Радио. Нет, надо послушаться Аксенова и выждать. Вдруг давление из Вашингтона что-то изменит. Но будет ли оттуда какая-то команда? Ведь недаром Беатрис обронила: «Думаете, Пелл не согласовал где надо? Ему предоставлены широкие полномочия. В крайнем случае он пригрозит, что подаст в отставку. И тогда кого предпочтут в Вашингтоне, вас или Пелла?»