Орина дома и в Потусторонье - Вероника Кунгурцева

Крошечке скучно стало путаться в темных юбках, с задранной головой выслушивая высокие речи, она решила дожидаться бабушку на бревнах, сложенных у глухой стены баньки, обращенной к улице. Это были мрачные, потрескавшиеся после многолетней лежки тесаные сосновые стволы, оставшиеся после постройки избы. Девочка вскарабкалась на верхнее бревно и только-только устроилась, собираясь сверху обозреть окрестности, как вдруг… бревна под ней зашевелились, как живые… Сана, все еще сидевший на гусиных весах (все ему мнилось: вот-вот окажется, что он хоть сто граммов — да весит!), сорвался с чугунной гири и полетел…

Внезапно ожившие бревна уже катились по улице, наклонно уходившей книзу, к обрывистому берегу реки. На передовом бревне, растопырив ручонки, циркачкой выплясывала Каллиста, так скоро перебиравшая босыми ножками по вертящейся поверхности, что в глазах рябило. Крошечка, которой удалось соскочить на землю, бежала впереди раскатившихся бревен, вместо того чтобы прянуть в сторону! С такой скоростью спастись ей не удастся! Пелагея Ефремовна стояла возле угла ограды, спиной — и ничего не видела. Сана, заметавшись, ударился в затылок бабки: и она, ровно что-то почуяв, обернулась! Побежала! Нет, не успеет!

Обращаться к Каллисте, которая, видать, и стронула залежавшиеся бревна, было бесполезно. Сана попробовал остановить бревно, на котором плясала мертвушка, попытавшись воззвать к дремотной душе павшего дерева: дескать, ну да, сгубили тебя, пропало ты вхолостую, но человёнок-то чем виноват?! Не он тебя рубил, не он тебя валил! Да вон палисадника-то нет перед фасадом избы — как раз на столбы и пойдешь! Что-то дрогнуло внутри ствола, как вроде соки весенней надежды побежали по капиллярам… Но — поздно: не остановить бревно, взяло оно разбег, катится уж по инерции, да и Каллиста еще подгоняет! Вот-вот бревнище сшибет дитёку с ног и катом прокатится по хребту! Сана влетел в правое ухо Крошечки, которая обернулась на настигавшую ее деревянную мертвечину, и показал вместо гнилого ствола — пушистую зеленую сосенку-младенца… Бревно подпрыгнуло на ухабе — Каллиста, взвизгнув, взлетела в воздух — но приземлилась куда надо!.. Крошечка споткнулась и ухнула в канаву, как-то извернувшись и успев сесть лицом к сосне, которой и раскрыла объятья… В следующее мгновение Крошечка уже держала пятиметровое бревно на коленях, крепко обхватив его ручонками, а Каллиста, соскочив с лесины, куда-то канула.

Остальные раскатившиеся бревна остановили бабка Пелагея с товарками. Набежавшим людям едва удалось разжать жаркие объятья девочки и бревна.

Таким-то образом лесина не зашибла Крошечку насмерть. Правда, отдавленные ноги на пару недель отказались ходить, но вскорости девчонка, как ни в чем не бывало, уже носилась по дому, засовывая свой нос во все подходящие по размеру дырки.

Лилька мыла ребенка в парной бане. Сане-то, конечно, жара была нипочем, он сидел на прикрытой печной заслонке, вглядываясь в мать с дочерью, окутанных белым облаком пара, похожих на парочку вздорных греческих богинь, спустившихся на землю, чтобы дать совет кому-то из своих любимцев. Правда, в бане из живых существ, кроме них троих, была только случайно залетевшая сюда пчелка — мокрая, несчастная, с отяжелевшими крылышками, она потеряла всякую ориентацию и ползла то налево, то направо… едва не попадая под босые грозные ступни облачных великанш. Пчелке не нужны были советы — ей нужна была помощь.

Крошечку положили на полок, как следует настегали веником и наконец сняли с верхотуры. Но девочка продолжала нюнить:

— Жа-алко мне-е! Мне жа-алко!

Лилька, якобы не понимавшая, что хочет сказать картавое дите, вздергивала брови и, натирая ребенка намыленной вехоткой, приговаривала:

— Кого тебе жалко — Каллисту? Сестренку мертвую жалко, да?

Сана так и подскочил на своей трубе: нашла, кого поминать! Навьё! Да еще в бане!

Мертвушка, не долго думая, тут же и явилась: из одежды на ней был один только отделанный кружевом чепчик, и она прижимала к себе гробик без крышки, похожий на ванночку, как будто тоже собиралась помыться.

Крошечка тянула:

— Да не жа-алко мне, а — жалко! Дышать нечем! Я домой хочу-у!

Каллиста же, поставив гроб на полок, опрокинула в него ведро воды и забралась внутрь, ворочаясь, как медведь, и ворча:

— Ну вот: им меня даже не жалко! Ишь какие! Сами-то моются! А меня так положили, немытую. Эх, люди, люди!

И навка, намылив вехотку, принялась изо всех сил тереть руки-ноги. Тут она приметила Сану и строго спросила:

— А ты цего ж не моешься?

— Не хочу, — угрюмо отвечал он, мечтая о том, чтобы отвернуться, но не имея такой возможности и против воли обозревая всю сумрачную банную картину: и моющихся на лавке подле цинкового тазика людей, и мертвушку, сидящую в деревянной лохани, и даже пчелку, ползущую теперь по печной заслонке за его «спиной» (лапки — в колодках сажи).

— Не хоцешь ты! — воскликнула Каллиста. — Как бы не так! Так я тебе и повелила! Скажи, цто не можешь! Тела-то у тебя нетути! Цего ж тебе мыть, а?! Даже у меня есть тельце, я, вишь, могу помыться, коль кликнут в баньку, а ты — нет! Нету у тебя ни ножек, ни луцек, ни головушки-и!

— Ну нету — и нету! — взорвался Сана. — Большое дело!

Мертвушка засмеялась, стала бить-колотить ножонками по воде, забрызгала все стены, пол и потолок (горячая печка, когда в нее летели брызги, шипела по-змеиному), после воскликнула:

— Не скажи! Тело — хоть масенькое, как у миклоба, хоть большущее, как у моей мамки — это большое дело! Ты и скушать ницего не можешь! А я могу! — И Каллиста продемонстрировала свое уменье: принялась засовывать в рот пахучие березовые листочки, обрывая их с охлопанного веника, и причмокивала при этом так, будто сосала карамель «Гусиные лапки»: — Небось выгнали тебя из телесной оболоцки, набедокулил небось цего-нибудь, вот и маешься тепель, вот и ходишь бестелесный, не званый, никому не нужный! — Мертвушка вместо листочка затолкала в рот заползшую в веник разбухшую мохнатую пчелку, причмокнула и, между словами, с аппетитом сжевала. — Сознайся — так ведь, так? Эх ты, бедолага!

— Вот уж глупости! — заволновался Сана. — Никто меня ниоткуда не выгонял!

А покуда он пререкался с мертвушкой, Лилька намыла дочку, одела — и выпустила наружу. Крошечка, выйдя в темноту двора, хапнула свежего воздуху и вприскочку помчалась к избе с тремя горящими окошками, благополучно преодолев два десятка метров до высокого крыльца.

Сана же, оставив без ответа выскочившую из гроба с водой и что-то кричавшую вслед ему Каллисту, нырнул — от стыда подальше — в спасительное тело фарфоровой Купальщицы: ну что он за урод такой, что за пробел в наполненном материей пространстве, что за неизвестный человечеству вид, если даже ни дня не жившая на белом свете мертвушка и та над ним потешается!

…А у тети Люции народилась в Городе живая дочка, которую вскорости привезли на житье к бабке Пелагее, поскольку на съемной квартире держать такую крикушу не разрешили хозяева, обитавшие за стенкой. Свидетельство о рождении завели там же — в Городе; наверное, и дарщики слетались на именины в городскую квартиру, во всяком случае, здесь их Сана что-то не приметил.