Потерянные страницы - Пол Ди Филиппо

— Мне очень жаль, что после перевоспитания ты не будешь жить, мой дорогой Фрэнк. Ведь чтобы возыметь эффект, процесс должен повторяться сотни раз, и займет он немалое количество часов!

Кафка весь напрягся в ожидании физического истязания, но тут Брод с дьявольским упоением произнес неожиданную фразу:

— Кстати, твой заботливый отец шлет тебе привет!

Кафка тотчас потерял сознание.

Когда он пришел в себя, машина перевоспитания уже была включена.

Полчища гвоздей коснулись спины Кафки, и ему тотчас напомнили, как безропотно надо подчиняться наказанию учителя. Но даже этот урок самообладания должен был уничтожить всякую волю к сопротивлению после нескольких натисков «бороны», тем более что дух Кафки ослаб от психологической нападки Черного Жука.

Кафка попытался разорвать веревки — бесполезно.

— Может, тебе станет легче, если ты издашь свой смехотворный крик? Хотя вряд ли. Прекрасно, соберись с духом…

Вдруг сверху раздался неимоверный грохот, а за ним настойчивый зов хриплых голосов.

— Проклятие! Да, видимо, придется оставить забаву. Но только после первого укола!

Десятки танцующих игл проткнули спину Кафки, будто он святой Себастьян, хваставший, что может кожей определить мучительные формы еврейских букв. Лишь тренировки Учителя помогли ему сдержать крик.

По деревянным ступеням стремительно прогремели чьи-то шаги, однако иглы продолжили свою жестокую колдовскую тарантеллу. Раздались выстрелы.

Кафка потерял сознание, но почти в тот же миг вынырнул из обморочного небытия и почувствовал, как к кровоточащей коже вместо «бороны» прикасаются нежные пальцы. Сверху на Кафку смотрели полные слез глаза Милли Янсен.

— Ах, Фрэнк, скажи мне, что с тобой все в порядке!

— Палимпсест моей кожи вместит еще пару абзацев, — прохрипел Кафка.

Милли наклонилась поцеловать его.

— Слава Богу! Я так боялась, что мы опоздаем! Я досаждаю полиции со дня твоего увольнения, пытаюсь убедить их, что мне известно, кто такой Галка, чтобы они остановили тебя ради твоего же блага! Когда люди, мастерившие бомбу, раскололись и дали копам нужную информацию, я поехала за ними! Теперь все будет хорошо, Фрэнк!

Сковывавшее его всю жизнь напряжение, которое присутствовало в каждой клетке, словно вытекло из Кафки вместе с потерянной кровью. Он хотел было спросить, ушел ли Черный Жук, но понял, что ему это безразлично. Фанатизм Макса Брода рано или поздно приведет его к погибели, как чуть не произошло с ним самим.

— Милли?

— Да, Фрэнк?

— Ты когда-нибудь задумывалась, что повлечет за собой замужество?

Милли снова поцеловала его.

— Ну, тобой особо не расхвастаешься…

Кафка вздрогнул.

— Милли, пожалуйста, моя писательская чувствительность еще не притупилась…

— Но ты будешь самым красивым пером на шляпке любой девушки!

Ночной поезд из Франкфурта опаздывал.

В наши дни ничего не происходит, как положено.

Ничем не примечательный бизнесмен, ожидавший прибытия пассажирского поезда из Германии на Центральном вокзале Амстердама, уже начинал нервничать. В его кармане лежала телеграмма, в которой говорилось, что его двум шуринам удалось достать билеты на экспресс. А что, если с ними что-нибудь случилось… Страшнейшие из погромов в их родном городе остались в прошлом, братьям удалось выжить. Однако подводное течение антисемитизма не умедляло скорости по всей Европе. Вдруг в последнюю минуту возникли какие-то претензии, проверка документов на границе или выяснение целей поездки? Бизнесмен представил, как шурины попадают в лапы гестапо.

С амстердамского залива дул прохладный декабрьский ветер. Человеку на открытой платформе казалось, что он приносит зловонное волчье дыхание.

Ни в чем нельзя было быть уверенным в тот недобрый 1938 год.

Волнение росло. Грудь словно наполнилась песком. Какое-то пустяковое опоздание — несомненно, безобидное в сравнении с иными проявлениями произвола — с необыкновенной силой напомнило о чудовищной зыбкости времен, об опасности, под которой ходят все.

Какая же ответственность: возложить на себя заботу о семье, жене и двух дочерях в таких условиях!

Мужчина полагал, что в Голландии они в безопасности. Все-таки прожили в относительном спокойствии пять лет. Он смог убедить себя, что в приютившей их стране беглецов не коснется безумие Германии. Но теперь понял, что ошибался. Ни на одном пятачке континента не спастись от безумства Гитлера и его приспешников.

Вдруг ему явилось видение — секундное откровение, как в Старом Завете.

Если они останутся здесь, то все умрут. Вопреки попыткам выиграть время, невзирая на все увертки и ухищрения, немцы рано или поздно настигнут их. Они обречены.

Потрясенный, мужчина разрыдался, и лишь прибытие поезда из Франкфурта привело его в чувства. Он вытер слезы рукавом пальто и стал высматривать среди пассажиров братьев жены.

Вот они!

— Ганс, Дитрих, как я рад вас снова видеть!

— Отто!

Они обнялись, затем отступили, чтобы рассмотреть друг друга.

Отто сказал:

— До дома идти милю-две. Не хотите прогуляться? Мы сэкономим на троллейбусных билетах…

— Конечно, — ответил Ганс. — Неплохо было бы размяться после долгого пути.

— И мы сможем поговорить, — добавил Дитрих. — С глазу на глаз, не беспокоя Эдит и девочек.

— Понимаю.

Они покинули вокзал и вскоре оказались на улице Оз-Воорбургваль, ведущей на юг.

— Мы живем в речном квартале, это юг города, — объяснял Отто. — Там поселилось много еврейских семей.

Несколько минут братья рассказывали Отто о том, как живут оставшиеся во Франкфурте родственники и друзья. С жадностью выслушав новости, Отто встревожился. Дела обстояли хуже, чем он предполагал.

Наконец, уже завидев здание муниципалитета, Ганс подошел к сути разговора.

— Мы не намереваемся осесть здесь, Отто, несмотря на ваше добросердечное предложение. Мы решили ехать дальше. В сущности, мы уже купили билеты на пароход в Америку.

Это озадачило Отто.

— Америка… Зачем так далеко? Мы не сможем видеться. И чем вы там будете заниматься?

— На наш взгляд, ближе никак нельзя. Не будем обманываться, Отто. Фашисты не остановятся, пока не завоюют всю Европу. Это ясно, как желтая звезда, которую они заставляют носить евреев! Даже в Англии небезопасно. А насчет того, как мы будем жить — ну, мы же профессиональные немецкие оптики. Такие умения везде в цене.