Бесславие: Преступный Древний Рим - Джерри Тонер

В декламациях женщины в целом часто обрисовываются в неприглядном свете; в частности, жертвы изнасилований изображаются существами одновременно порочными и мстительными. Да и в принципе поражает, насколько часто встречается там проблема изнасилований. В одном из случаев девушка, однако, наотрез отказывается давать показания против предполагаемого насильника: представ перед магистратом, она лишь молча плачет. На суде ее по настоянию защиты подвергают перекрестному допросу. При этом адвокат обвиняемого красочно живописует благородство внешности и добропорядочность подзащитного, уверяя, что любые родители рады были бы вымолить у богов такого юношу себе в сыновья или зятья. Затем выясняется, что обвиняемый к тому же просил у родителей девушки руки их дочери, вот только терпения, чтобы дождаться ответа, ему, увы, не хватило. Просто типичный пылкий влюбленный, объясняет адвокат и добавляет: «Как мне это назвать — изнасиловал ли он ее или взял в жены?» Да ведь и сама девушка, в конце-то концов, никаких формальных претензий к молодому человеку не имеет. Однако, несмотря на отказ потерпевшей от дачи показаний, магистрат приговорил насильника к смерти. А девушка, не перенеся потери любимого, покончила с собой (Декламации, 16). Этот, будем надеяться, всё-таки вымышленный случай иллюстрирует пренебрежительно-наплевательское отношение многих римлян мужского пола к проблеме изнасилования и женской чести как таковой. Показательна реплика адвоката из другого вымышленного дела об изнасиловании: «Ты что, действительно считаешь себя потерпевшей, девочка? Ты потеряла девственность, так это обычное дело в твоем возрасте, да и в любом случае тебе же самой, вероятно, отчаянно не терпелось ее потерять!» (Декламации, 43).

Подобные инсинуации в качестве аргументов сегодня звучат возмутительно. Да и многие древние римляне в каком-то смысле были согласны с нами. Тацит сокрушается из-за того, какие нелепые темы берутся за основу при сочинении декламаций, отчего в школе преподают «надуманную, оторванную от жизни» проблематику на примере дел из разряда тех, что крайне редко рассматриваются в суде или не рассматриваются вовсе (Диалог об ораторах, 35)[15]. Но почему это допускалось? Может быть, по той простой причине, что материалы были адресованы пусть и античным, но всё-таки тинейджерам? Нужно же было риторам как-то заинтересовать школяров, вот и решили привлечь их внимание с помощью столь пикантных историй. Несомненно, именно посредством сюжетов на скользкие темы проще было проверить истинную степень юридической подкованности начинающих правоведов.

Но еще важнее, вероятно, тот факт, что на тех же самых гиперболизированных донельзя казусах воспитывалась элита империи. Вместе с пафосной риторикой юные патриции усваивали и социальные ценности правящего класса, и весьма наглядные представления о том, что должно заботить и тревожить высокородного состоятельного мужа, — а беспокоили знатных римлян вещи, весьма и весьма отличающиеся от предметов озабоченности современной публики. А потому в этой среде не наблюдалось ни малейшего интереса к чувствам жертвы, ни единой попытки поискать доказательства и установить истину, — лишь забота о том, что творится в собственном доме, и безграничная вера в собственную способность распознавать истину и в право выносить моральное суждение об окружающих.

В бытность Луция Домиция претором Сицилии, рассказывает Цицерон, принесли однажды наместнику тушу огромного вепря. Впечатленный Домиций поинтересовался, кто убил этого страшного зверя. К претору привели пастуха, который с нетерпением ждал награды. Домиций спросил, как был убит кабан, на что раб ответил: «охотничьим копьем». Домиций немедленно приказал распять пастуха, ведь тому запрещалось носить оружие. Наказание «может показаться слишком суровым, — резюмирует Цицерон, — [но] я лично воздержусь от его оценки; я только вижу, что Домиций предпочел прослыть жестоким, карая ослушника, а не, попустительствуя ему, — беспечным» (Речь против Гая Верреса. О казнях, III.7)[16]. И эта, и многие другие истории подобного рода раз за разом подсказывают нам, что древние римляне относились к физическому насилию совершенно иначе, нежели мы (ладно, по крайней мере большинство из нас). Для нас любое человекоубийство — ужас и варварство. Для них — смертная казнь являлась инструментом поддержания цивилизованного миропорядка.

Однако даже жестокость в обращении с рабами имела предел. Одна лишь история, приключившаяся с неким Ведием Поллионом (Кассий Дион, Римская история, LIV.23.1), показывает, что насколько приемлемыми считались самые жестокие наказания, настолько же недопустимым считалось назначать их потехи ради. Император Август личным распоряжением запретил Поллиону бросить мальчика-раба на растерзание муренам-людоедам за столь малый проступок, как разбитая ваза. Прогресс? Еще какой! Но этим дело не ограничилось. Клавдий усовершенствовал акты Августа и объявил вне закона любое умерщвление рабов по прихоти их хозяев. Более того, рабам давалось право жаловаться в суд на жестокое обращение. Означало ли это, что императоры вдруг воспылали желанием улучшить условия жизни рабов? Едва ли. Куда вероятнее, что императоры по мере неуклонного роста озабоченности всесторонним благополучием жизни вверенного им народа вынуждены были принять на себя еще и роль верховных судей, определяющих пределы допустимого. Уместно даже сформулировать хорошее эмпирическое правило, в равной мере применимое как к Древнему Риму, так и к современной жизни: не стоит принимать за серьезное реформаторство какие-то начинания правителей, если их можно объяснить простым стремлением упрочить свою власть.

Зато страшнейшим и заслуживающим драконовских кар преступлением являлось в понимании римлян покушение раба на жизнь хозяина. Дело об убийстве в 61 году консула Педания Секунда, префекта города Рима, служит яркой иллюстрацией подобного дела. Кто-то из рабов убил его то ли из-за отказа выполнить ранее данное обещание отпустить его на волю за выкуп, то ли на почве ревности — из-за того, что Педаний положил глаз на мальчика, состоявшего в связи с убийцей. К смертной казни, в соответствии с древним установлением, были приговорены все четыреста рабов, проживавшие с убитым под одним кровом и не уберегшие жизнь хозяина. И тут начинается самое интересное. Когда четыре сотни приговоренных, включая стариков, женщин и детей, собрали, чтобы вести на казнь, то на римские улицы сбежался народ, протестуя против таких жестоких мер, и начались беспорядки. Люди вышли к зданию сената, выражая недовольство. Сенат обсудил вопрос должным образом, и даже в столь консервативном учреждении нашлись противники строгого наказания. Но это не помогло: большинство сенаторов проголосовали за сохранение порядка, предусматривающего поголовную казнь. Приговор не вызывает удивления, иное дело — неожиданно болезненная реакция на него рядовых граждан Рима, явно задетых за живое столь откровенным попранием врожденного чувства естественной справедливости. Как следствие, народные протесты продолжились. Привести приговор в исполнение удалось лишь после того, как вдоль пути, которым должны были проследовать на казнь осужденные, выставили воинские заслоны (Тацит, Анналы, XIV.42–45).