Кофейня в сердце Парижа - Вячеслав Прах

Я прекрасно понимал, о чем она говорила. Но мне был непонятен ее настрой.

– Почему ты так говоришь?

Она перестала водить пальцами по моим волосам.

– Когда делаешь что-то впервые, то нет времени к этому подготовиться. Собраться с духом, взвесить каждый свой шаг. Обдумать всю серьезность момента. Ты либо решаешься и делаешь этот шаг, либо отступаешь назад…

Она замолчала.

– Так вот… Я бы хотела, чтобы ты знал. Если тебе и придется застелить за нами чистую постель, открыть утром окно и выветрить наш запах. Смыть с моей чашки следы от помады. Собрать мое нижнее белье и наш ночной разговор, мое откровение – и вынести утром во двор. Куда выносят ненужные вещи. Если тебе и придется лечь в эту постель в полном беспамятстве, с мыслями, в которых нет места для меня, и где остался всего лишь прочерк. То я бы не хотела быть для тебя дурным, неловким воспоминанием, от которого хотелось бы отказаться, лишь бы не испытывать чувства стыда. Я еще никому до тебя не открывалась! Я еще никого не впускала ночью, ты ведь знаешь, что при свете дня люди зачастую лгут. Скрывают то, что и так при освещении видно. Я не знаю, кто ты, но ты ведь знаешь теперь, кто я. Ты открыл мои губы ночью, когда их привыкли закрывать, а значит, ты подобрал нужный ключ. Но я тебя хочу предостеречь! Тебе не удастся открыть им другую женщину… Ты тот мужчина, о котором я буду вспоминать теперь каждый день. Как сильного человека, которому я однажды открылась. А открыть себя – это есть не что иное, как проявить свою слабость…

Она снова замолчала.

– Проявление слабости при виде сильного – это естественно. Это природа. Мне кажется, ты не тот, кто мог бы этим воспользоваться. Я смотрю в твои глаза и не вижу ничего, кроме себя самой. Рядом с тобой я расцветаю как женщина, я любуюсь собой. Своим телом. Мне нравится слушать свой голос, мне он кажется таким красивым. Редко так, когда смотришь на человека – а видишь в нем свою прелесть, зачастую случается наоборот. Ты не съедаешь меня, не выпиваешь до дна, не относишься ко мне, как к приобретенной вещи. Ты даешь мне право говорить, сбрасывать с себя все оковы, раскрываться, ты не надеваешь на меня кандалы. Лишь бы спрятать меня подальше от чужих, скверных глаз. Лишь бы я в твоих глазах не оказалась такой, какую ты до дрожи боишься представить. Неверной тем священным рукам, которыми ты меня гладишь. Ты даешь мне право жить. Ты не ломаешь мне крылья, лишь бы я не улетела слишком далеко от тебя, лишь бы я не летала с другими птицами. Ты не срываешь с меня мою красоту, ведь следом калечится и душа, а для женщины – это все. Ты не ставишь на меня клеймо запрета, как на какую-то прокаженную, неприкасаемую – пряча в своей спальне, на кухне, в себе, лишая права выйти в свет. Лишь бы никто на свете другой не заявил на меня свое право! Я чувствую себя рядом с тобой свободной, а потому мне не хочется никуда улетать.

То, что она говорила, было для меня открытием. Ее откровение – это, скорее, не утверждение конкретного факта. А лишь просьба о том, чтобы так было. Ничего из тех слов, сказанных в мой адрес, не относилось ко мне, но я всем сердцем чувствовал, что эти слова для меня. Я должен был ее услышать, понять. Как она чувствует себя. Как она видит нас или хотела бы видеть. Она примеряла на меня рубашку, которая была мне не по размеру. Но, черт возьми, мне захотелось расти, чтобы она стала мне по плечам.

– Спасибо.

Поблагодарил ее я.

– Спасибо.

Ответила она.

Я поднял голову с ее живота и сел на край кровати. Закурил.

– Мне хорошо в твоем гнезде.

Нарушила молчание она.

«Мне хорошо рядом с тобой», – проговорил мысленно я. И все мои слова улетели в мир недосказанных слов, не коснувшись своего адресата.

Я так и не научился говорить то, что у меня на душе. Оттого меня, наверное, и считают бездушным.

– Тебе заварить кофе? – спросил я, чтобы не выдерживать паузу.

– Пожалуй. Только не на свой вкус. Эспрессо с двумя ложками сахара, пожалуйста, – в ее глазах загорелся тот знакомый мне огонек. Несмотря на свою секундную слабость, эта женщина оставалась опаснее всех, кого я встречал в своей жизни. Мои руки до сих пор невольно подрагивают при мысли о супе и тех первых днях, когда я был у нее в заложниках.

Я искренне улыбнулся в ответ и пошел делать кофе.

Несколькими днями позже, когда моя белая рубашка стала общей рубашкой.

Когда в моей квартире поселился мой внутренний голос, доносящийся эхом из спальни и преследовавший меня в ванной. Его было слышно даже там, под струей горячей воды, и не следовало даже пытаться найти такое место, где его бы не было слышно. Он неустанно повторял мне, что черные вещи следует стирать с черными, а не с его белыми блузками, чулками и нижним бельем. Внутренний голос твердил, что трехдневная щетина только прибавила бы мне мужества и других важных мужских качеств, которых, по мнению моего внутреннего голоса, не бывает слишком много. А отговорки, что я буду похож на праведника из перехода, стоящего с протянутой рукой, были ему не по душе. Внутренний голос был слишком разборчив в моих речах, и всегда между тем, что я сказал, и тем, что он хотел бы услышать, была пропасть. Случалось часто, что я говорил то, чего я не говорил по моему мнению. Внутренний голос знал лучше меня, что я думаю. Мой «внутренний я» знал лучше меня и то, какая вещь меня освежит, а какая висит на мне, «как лохмотье Христово». Но лучше всего на свете мой внутренний голос разбирался в поэзии… Которую он никогда не читал!

– Это же Пушкин… – я с недоверием посмотрел на нее.

– Нет, это Шекспир. Я в этом уверена! – тут же запротестовала она. Я не стал человеку доказывать, что слон – это, прежде всего, не жираф. Детей нужно водить в зоопарк, а ее следовало бы познакомить с поэзией.

Мне порой казалось, что если бы у моего внутреннего голоса была возможность проходить сквозь стены и подсмотреть однажды, как я принимаю душ, то, несомненно, губку следовало бы мочить обильнее, а голову мыть круговыми движениями и при этом сильнее надавливать пальцами. Как же хорошо, что есть ветхая, но надежная задвижка в этой комнате. Я радостно насвистывал знакомую мелодию.

В дверь постучались. А затем ее выломали. Да, именно выломали, ведь если ее легонько дернуть, то можно сразу заметить, что она заперта. А вот если ее выломать, то можно спокойно войти внутрь. Без лишних препятствий.

Задвижка упала на пол.

– Ой, извини, – сказала она невинным, но извиняющимся голосом. Да-да, именно таким. Поживите с ней и поймете, о чем я.

Она осмотрела ванную, а затем меня.

– О, ты моешься.

Она перевела взгляд на мой шампунь.

– Ты им пользуешься? Тебе следует купить другой шампунь, для ломких волос, ведь…

Не успела она договорить, как я ее перебил:

– Закрой, пожалуйста, дверь. Я выйду к тебе через несколько минут, и мы поговорим.