История мусора. От средних веков до наших дней - Катрин де Сильги

Уже около 1600 года Оливье де Серр, один из первых известных нам агрономов, расхваливал достоинства этих веществ: «Нечистоты и уличная грязь, если ее хорошенько выдержать, чтобы она освободилась от лишней влажности, прекрасно удобряют землю: в этом убедились на собственном опыте те, кто сеют около Парижа, где почвы, достаточно скудные сами по себе, благодаря этим добавкам довольно плодоносны». Эти компоненты, улучшающие плодородие веществ, в разных местах назывались неодинаково: в Шампани это был «свальный сбор», на западе страны — «палая за-месь», в Аквитании — «сборный сор», а в Бургони — «хлёбово» или «выгреб».

Между очень многообразно связанными городскими и сельскими сообществами циркулировало большое количество веществ. Их потребности были взаимодополняющими: сельские предместья кормили города, а те, в свою очередь, снабжали соседей удобрениями. Во Франции этот кругооборот развивался вплоть до 70-х годов XIX века. Помои и грязь, соскобленные рано поутру, подчас самими крестьянами, отправлялись на торги для перепродажи или прямо на сельскохозяйственные угодья. За право распоряжения ими соперничали и жители столичных кварталов, и население провинциальных городков.

Удобство и притягательность этих отходов человеческой жизнедеятельности, рассматриваемых как ценные средства улучшения почв, порождали множество жадных притязаний; об этом, в частности, свидетельствует конфликт о «правах на уличную грязь», разгоревшийся в 1770-е годы между жителями парижского предместья, чиновниками, ответственными за очистку улиц, и полицией. Поселяне оспаривали право продавать с торгов эту субстанцию, полученную некоторыми предпринимателями, «ибо те выносят на продажу только грязную воду, неспособную утучнить землю», как свидетельствовали их жалобы, между тем как «все это принадлежит самим жителям предместья».

Агрономы и химики настаивали, что возвращение в почву городских отбросов совершенно необходимо, чтобы избежать перерыва в круговороте веществ между городом и деревней. Они опасались обеднения почв, если питательные вещества, изъятые при сборе урожая, потребляемого горожанами, не будут возвращены земле. Боязнь потерять источник повышения плодородия неизменно одерживала верх над требованиями гигиенического свойства. Ценность уличных илов и фязи неуклонно возрастала, поскольку они способствовали повышению урожаев, что при увеличении численности городского населения приобретало особенную важность. Сами земледельцы также отдавали предпочтение городским отбросам перед всеми прочими разновидностями фекальных удобрений. В 1870-х годах почти вся совокупность городских отбросов по-прежнему возвращалась в окрестные почвы. Вероятно, то же самое происходило и в остальных провинциальных городах.

Виктор Гюго в «Отверженных» пропел подлинный гимн во славу благодетельной мощи питающих землю отбросов: «Кучи нечистот в углах за тумбами, повозки с отбросами, трясущиеся ночью по улицам, омерзительные бочки золотарей, подземные стоки зловонной жижи, скрытые от ваших глаз камнями мостовой, — знаете, что это такое? Это цветущий луг, это зеленая мурава, богородицына травка, тимьян и шалфей, это дичь, домашний скот, сытое мычанье тучных коров по вечерам, это душистое сено, золотистая нива, это хлеб на столе, горячая кровь в жилах, здоровье, радость, жизнь».

Горожане, выторговавшие себе подряды на городской мусор, заключали сделки с земледельцами. Но это обыкновение прервалось во время Парижской коммуны, получившей власть после капитуляции Наполеона III. С сентября 1870-го по январь 1871 года огородники, не высовывавшие носу за городские стены, перестали поставлять на рынок овощи и не убирали отбросы. Оголодавшие парижане съели кошек, собак и даже зверей в зоологическом саду: жертвами этой напасти стали слоны, кенгуру, антилопы и прочие экзотические экспонаты. Когда же покончили с последним источником здоровой пищи, горожане превратились в «мусорофагов». Конечно, пищевые отходы приготовлялись с определенным остаточным изыском: с кулинарными традициями невозможно разделаться в один присест! В январе 1871 года на Центральном рынке, в знаменитом парижском «Чреве», родился новый вид производства: все растительные остатки, такие, как, например, капустные листья, черешки щавеля, зелень порея, входили в так называемую «шпинатную смесь», а срезанные с морды говяжьи губы, ноздри, уши ошпаривались, освобождались от шерсти и тоже превращались в съедобную пищу, так что многие удивлялись: как можно было игнорировать их в былые времена?

Когда кризис прошел, отходы опять возвратились на поля, попали в землю и, преобразовавшись в усвоенные растениями питательные вещества, вернулись в города.

Рыночные торговцы снова засновали между городом и деревней, ежедневно доставляя на Центральный рынок Парижа овощи и фрукты, а затем, нагрузив свои тележки ботвой, очистками и кочерыжками, катили прочь из города. «Месиво» из Парижа развозили по окрестным огородам и виноградникам или отправляли в зону высадки свекловичных культур. Очистки и объедки из Лилля везли в хранилища, размещенные вне городской черты. Поселяне являлись за ними туда. Выручка от продажи отбросов должна была компенсировать расходы на их сбор. В Гренобле, как и в прочих городах, огородники на двухколесных телегах, запряженных лошадьми, каждое утро освобождали город от отбросов.

Золя в «Чреве Парижа» описывает, с какой нежностью огородник относится к рыночным остаткам:

«Клод питал симпатию к навозу. Очистки, комья рыночной грязи, отбросы, упавшие с гигантского стола рынка, продолжали жизнь, возвращаясь туда, где выросли эти овощи, и давали тепло другим поколениям капусты, репы, моркови. Все это вновь обретало жизнь, превращаясь в великолепные плоды, чтобы снова красоваться на тротуарах у рынка. Париж все превращал в тлен, все возвращал земле, которая, не зная устали, возрождала то, что уничтожала смерть.

— Ага, эту капустную кочерыжку я узнаю! — сказал Клод, сбрасывая с вил последнюю охапку. — Она, наверное, в десятый раз, если не больше, вырастает вон там в углу, у абрикосового дерева».

Примерно в 70-е годы XIX века использование отбросов в сельском хозяйстве достигло своего апогея. Речь шла, как писал тогда публицист, «об очищении воды, почвы и атмосферы с пользой для земледелия. Нужно без промедления вернуть в поток жизненного круговорота те органические остатки, которые жизнь только что оставила в небрежении. По образному выражению одного английского ученого, все гнилое и обращенное ко злу заставить работать на благо человека — вот цель, которой желательно достигнуть».

Когда принимали решение о закрытии старых парижских свалок, врач Аполлинер Бушарда высказывал мнение, что не стоило вовсе избавляться от этого способа «саперных» очистных работ, не только оздоровивших население, но и позволивших за малую цену удобрить совершенно пустынные земли, позволяя даже получать на них ежегодные урожаи ранних овощей. Однако все эти звучные прочувствованные фразы о пользе городской грязи не помешали угасанию давнего промысла.

В последней трети XIX века фермеры перестали интересоваться городской грязью, раз и навсегда прозванной «месивом» или «бытовыми отходами». Этому способствовало несколько факторов. Города расширялись, их центры все более отдалялись от обрабатываемой земли, что затрудняло продуктообмен. Кроме того, изменение хозяйственных навыков и привычек привело к переменам в составе отбросов: в них уменьшилась доля, подверженная разложению, и увеличился процент стекла, металлов, что не только засоряло землю, но вдобавок подвергало людей и животных риску пораниться. Наконец, пищевые отходы стали все менее усвояемы почвой и проигрывали в конкуренции с минеральными удобрениями. Теперь крестьяне уже не спешили платить за право увозить к себе «месиво».