Последний маршал - Фридрих Незнанский

— Да, — поддержал я его. — Только для завершения удобоваримости не хватает самой малости.

— Чего именно? — насторожился он.

Я снова развел руками:

— Так предсмертной записки же!

Он посмотрел на меня как-то очень уж отстраненно, и я понял, что сейчас последует.

— Саня, — сказал он, — может быть, ты смилостивишься и все-таки расскажешь, что произошло тут между тобой и убитым?

— Хорошо, смилуюсь, — кивнул я. — В общем-то ничего интересного в нашем разговоре не было. В основном речь шла о политике.

— О политике?

— А что тебя удивляет? Сейчас все говорят о политике. До выборов Президента осталось всего ничего.

Он почему-то посмотрел на часы, потом на меня и вдруг сказал:

— Странно.

— Что — странно?

— Странно. У него убили товарища, так? И в это время он разглагольствует о президентских выборах.

— Кто тебе сказал, что мы говорили о выборах? — удивился я.

— Ты, — тоже удивился он.

— Ну ладно. — Я поднял ладони. — Не буду вводить следствие в заблуждение.

— Неужели?

— Можешь мне поверить, — заверил я. — Хорошо. Слушай, давай только выйдем покурим? Пусть дежурный следователь и ребята-оперативники все здесь запротоколируют.

— Если хочешь, — предложил он, — можем вообще выйти из дома и подышать свежим воздухом. А ребята, точно, пусть повкалывают — поищут тут следы и улики.

— Ты даже имеешь возможность проводить меня до дома, — улыбнулся я. — Здесь недалеко.

— Как быстро стало светлеть, — сказал Грязнов, едва мы вышли из подъезда. — Я бы даже сказал — стремительно.

— Да уж, — согласился я.

На улице и вправду было уже светло. Только что была ночь — и вдруг утро.

Некоторое время мы молчали. Наши шаги размеренным стуком нарушали утреннюю тишину.

— Ну? — сказал наконец Грязнов.

— Ну и вот, — сказал я. — Что ты слышал о Стратегическом управлении?

— Это ЦРУ, что ли? — покосился он на меня.

— Нет, отечественное.

Он покачал головой.

— Ничего.

— Ага, — сказал я. — Вот и я ничего не слышал. До сегодняшней ночи.

— Киселев? — коротко спросил он.

— Он.

И мы снова замолчали.

— Ну? — уже раздраженно сказал Слава. — Что ты кота за хвост тянешь?

До самой последней секунды я не был уверен, что расскажу ему все то, о чем поведал мне покойный Киселев. Зачем МУРу знать то, о чем знает Генпрокуратура? И вот только что меня осенило, хотя все и так было ясно, словно Божий день. Если все, что наговорил мне об этом дурацком управлении Киселев, есть бред и ахинея, то я только наврежу себе тем, что ничего об этом не рассказываю. Если же во всем этом есть крупица истины, то уж, во всяком случае, Грязнов заслуживает того, чтобы все знать. Такие, как Грязнов, войны в Чечне не начинают и золотые запасы не воруют. Ну конечно, он должен знать. Мне даже показалось, что расхотелось спать — так на душе полегчало.

— Просто не знаю, с чего начать, — пожал я плечами.

Грязнов вздохнул:

— А ты представь себе, что ты стенографистка, извини за смелость высказывания. И шпарь как по писаному. Я же не заставляю тебя придумывать, фантазировать. Просто воспроизведи. И можешь идти баиньки.

— Ладно, — кивнул я. — Попробую.

И медленно, но верно начал свое «воспроизведение». Поначалу Грязнов слушал меня со скептической ухмылкой на устах, но потом эта ухмылка куда-то пропала. Я догадывался, что в моем рассказе его что-то сильно зацепило, но что именно — до меня пока не доходило. Мне не хотелось пока раскрывать перед ним этот свой интерес, и я продолжал рассказывать, как хорошо смазанный диктофон, если их чем-нибудь смазывают. Я даже стал засыпать от монотонности собственного голоса. И в итоге рассказал все.

— И что ты обо всем этом думаешь? — спросил он, когда я закончил.

Я пожал плечами.

— Одно из двух. Или Киселев впал в старческий маразм, или что-то в этом есть.

— Это не ответ. — Слава серьезно смотрел на меня.

— Грязнов! — взмолился я. — Отпусти ты мою душу грешную на покаяние! Спать хочется — сил нет. Мне пара часов осталось глазки-то сомкнуть. Ну пожа-алста, гражданин нача-альник… — заканючил я.

— Идите, Турецкий, — строго кивнул он мне. — И не забудьте, что все, о чем вы мне сейчас рассказали, является тайной следствия. Обещайте, что никому не расскажете того, что сообщили мне.

— Чтоб я сдох! — поклялся я. — Можно идти?

— Иди. И спасибо за помощь следствию.

— Взаимно, — сказал я и отправился спать.

Пусть помучается, угадывая, что могла означать моя последняя реплика.

Володя Аничкин, сколько себя помнил, всегда хотел стать разведчиком.

Еще в младших классах обнинской средней школы на сакраментальный вопрос: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» — он отвечал не обычное — «космонавтом» или «продавцом мороженого», а «разведчиком», приводя взрослых в умильное восхищение. Когда Володя чуть-чуть подрос, по телевизору стали часто показывать сериал про Штирлица, и это окончательно решило его судьбу. Он читал исключительно про разведчиков, с дворовыми ребятишками играл только в Штирлица, а в школе налегал на те предметы, которые, по его мнению, наиболее необходимы будущему резиденту, — географию и английский язык. Однако если с географией дела обстояли еще туда-сюда, то английский, что называется, не шел. Не было у Володи способностей к языкам. Иностранные слова никак не хотели складываться в осмысленные фразы, а если и складывались, то в результате рождался смысл, прямо противоположный желаемому.

Но Володя духом не падал, а продолжал овладевать различными навыками, которые могли пригодиться в будущей работе: печатанием на машинке слепым методом, ездой на мотоцикле и конечно же игрой на различных музыкальных инструментах. В десятом классе он записался в парашютную секцию ДОСААФ. В погожие летние дни, паря под белым куполом над Тушинским аэродромом, он представлял себе, как спускается с важным правительственным заданием на вражескую территорию и потом в одиночку разрушает все планы фашистов… Ну или еще кого-нибудь.

После школы Аничкин без проблем поступил в МАИ, несмотря на большой конкурс. Реактивные двигатели, которые он должен был теперь изучать долгие пять лет, особенно его не интересовали. Володя продолжал поглощать все доступные книги про известных шпионов — наших и иностранных.

В то время (а дело было в начале 80-х) студенты авиационного института, впрочем, как и многих других московских вузов, отличались некоторым, допустимым и допускаемым властями, «левачеством». По рукам ходили журналы «Посев» и «Грани», самиздатовские Солженицын и Довлатов, на частых вечеринках разговоры шли по преимуществу о Сахарове и Щаранском. Аничкин неодобрительно относился к таким проявлениям демократизма. КГБ для него было чем-то почти святым, несмотря на все «кухонные» обвинения. Еще бы — ведь и Штирлиц, и Зорге, и капитан Клосс были в конечном счете сотрудниками органов госбезопасности, попасть в которые Володя так стремился. Тем не менее самиздат он читал и в «собирушках» участвовал.