Бандитская губерния - Евгений Сухов

— Да то же, что вот и ему, — повернулся к Ивану Федоровичу дворник, кивая в сторону околоточного, — что, дескать, к домовым жильцам не достучишься, они-де рано вставать не привыкшие…

— Что дальше? — спросил Петухов.

— Дальше Наташка одеваться стала…

— Ну, оделась она, и что потом?

— А потом мы пошли… — ответил, как само собой разумеющееся, Ефимка.

— Куда?

— В дом, — ответил Ефимка и замер в ожидании нового вопроса.

— Вошли в дом, что дальше? — Петухов уже нервничал настолько, что, казалось, еще немного, и он изойдет пеной нервического припадка.

— Поднялись, прошли на кухню и подошли к двери фатеры хозяйки.

— И?

— И увидели из-под двери дым, — сообщил Ефимка с таким видом и таким тоном, будто только что разгадал все загадки египетских пирамид.

Из угла, где сидел Воловцов, послышалось не то хрюканье, не то последние хрипы висельника. Петухов поднял голову и посмотрел на московского гостя. Тот был вполне серьезен и внимателен. Словом, то, что судебный следователь по наиважнейшим делам Департамента уголовных дел Московской Судебной палаты Иван Федорович Воловцов едва сдерживает готовый вырваться наружу смех, околоточный надзиратель не заметил. Иначе мог произойти неприятный конфуз…

— Дальше…

— Чо?

— Что вы делали дальше? — повторил вопрос Петухов.

— Мы стали стучаться в дверь.

— И?

— Не достучались…

— Вам никто не открыл?

— Нет, не открыл, — ответил Ефимка. — Тогда Наташка мне сказала: бежи, мол, в участок. Я и побег…

— Слава тебе, Господи, — выдохнул Петухов. — Неужто свершилось? — Он какое-то время смотрел на Ефимку, как смотрят на лучшего друга, который спас вас от дикого зверя или вражьей пули. Еще так иногда смотрят, когда прощаются навсегда на перроне вокзала с любимым человеком. Благодарность провидению, что дознание с дворником закончилось, было у Петухова неисчерпаемым и безграничным. Не будь сидящего в уголке Воловцова, он, наверное, исполнил бы сейчас «Застольную арию» из «Травиаты» Джузеппе Верди:

Высоко поднимем все кубок веселия,

и жадно прильнем мы устами.

Как дорог душе светлый миг наслаждения.

За дворника выпьем его[1]…

— Слава богу, — повторил околоточный надзиратель, искоса глянув на московского гостя, притулившегося в уголке. Теперь Петухов чувствовал себя старшим и владеющим ситуацией, а московский следователь по наиважнейшим делам был так, вроде консультанта или даже помощника. А впрочем, Иван Федорович Воловцов и не претендовал на лидерство… — Все остальное мы спросим у Еременко…

— А позвольте, Ефим Афанасьевич, я задам вам еще пару вопросов? — неожиданно сказал Иван Федорович. — Как долго вы служите дворником?

— Четвертый месяц пошел, — улыбнулся Ефимка столь добродушно, что некоторое предубеждение к нему, невесть откуда появившееся во время дознания, улетучилось без остатка.

— А кто до вас был дворником? — задал еще один вопрос Воловцов.

— Степан был.

— А куда дворник Степан подевался?

— Запил и пропал, — с явной печалью в голосе ответил Ефимка.

— А подробнее можно? — попросил Воловцов.

— Ну, полгода назад у Степана жена померла, и он того, запил с горя. Хозяйка наша его жалела, со службы не прогоняла, думала, попьет с горя и перестанет…

— А он не переставал? — серьезно спросил Иван Федорович.

— Нет, не переставал, — согласно кивнул Ефимка.

— А потом?

— А потом пропал. Сказывали, его видели садящимся на пароход. А может, и обознались…

— Что ж, Ефим Афанасьевич, — поднялся со своего места Воловцов. — Было весьма приятно с вами познакомиться. Более мы вас не задерживаем. Вы, признаться, нам очень помогли… Верно, господин Петухов?

— О, да-а, — протянул околоточный надзиратель и закатил глаза к небу…

Когда Ефимка вышел, в дверной проем просунулась голова городового Еременко и, открыв рот, сказала:

— Господин доктор явились…

— Как, уже?! — с большой долей иронии спросил Воловцов и глянул на околоточного надзирателя. — Ну, так скажите ему, что пусть занимается всем, чем положено в подобных случаях, а когда закончит, идет сюда, на кухню. А ты нам зови пока эту жиличку, Наталью Квасникову.

— Слушаюсь…

Наталья Квасникова — девица лет двадцати четырех, что уже вполне позволяло причислить ее к разряду старых дев, снимала у Кокошиной комнатку во флигеле. Бледная, худая и, верно, непростого характера, как и все старые девы, она прошла к столу, за которым восседал околоточный надзиратель, и, не дожидаясь предложения, села.

— Имя-отчество-фамилия, — строго произнес Петухов.

— Чье, мое? — спросила Наталья и сморгнула. Внутри у околоточного от этого вопроса все заныло; захотелось забросить карандаш в угол, порвать протокольную бумагу в клочья, плюнуть на всю эту мороку, растереть плевок сапогом, отправиться в штофную лавку или в один из ста десяти питейных домов, что имелись в городе, и засесть там да самого скончания дня. А потом прийти домой и, не раздеваясь, завалиться на холостяцкую кушетку, послав к чертям собачьим и все эти дознания, и полицейскую службу, а вместе с ней и весь свой околоточный участок…

Воловцов хорошо понимал его состояние и даже, в какой-то степени, сочувствовал Петухову. Он и сам не раз сталкивался с подобными допрашиваемыми, которые то ли слишком робели во время допроса и оттого не понимали поначалу вопросов следователя, то ли от природы были непроходимо тупы. Поэтому он поднялся со своего стула, подошел к Петухову и предложил:

— Позвольте, я допрошу гражданку Квасникову, а вы просто запишете ее показания в протокол. Идет?

— Да ради бога, — похоже, даже обрадовался околоточный надзиратель. Теперь он уже не хотел быть никаким главным, ибо ведомым являться и проще, и спокойнее…

Воловцов сел на место Пастухова, посмотрел на Квасникову и произнес:

— У меня Наталья… как вас по батюшке?

— Григорьевна, — ответила девица и сморгнула.

— У меня к вам, уважаемая Наталья Григорьевна, будет всего несколько вопросов, а потом мы вас отпустим, и вы сможете заняться своими обычными делами, — благожелательно и спокойно начал Воловцов. — Кстати, а чем вы занимаетесь?

— Поденщица я. У кого полы помою, у кого постираю, у кого в доме приберусь.

— Что ж, работа у вас для людей важная и нужная, — констатировал Воловцов. — Значит, встаете вы рано?