По фактической погоде (сборник) - Наталия Ким

Куся чувствовала себя очень странно. Тембр голоса Романа, его манера быстро и путано говорить, пришепетывание и то, как он все чаще мягко касался ее локтя или руки, чтобы обратить внимание на что-нибудь, вводили девицу в сонное тревожное оцепенение. Уже темнело, в семь вечера кладбище закрывалось. Молодой человек потащил Кусю к выходу, обещая напоследок показать «самый кайф» – невзрачный крест над могилой старца Захарии (Зосимы), схиархимандрита, который, по преданию, был последним монахом, покинувшим Троице-Сергиеву лавру после революции, когда уже вся братия разъехалась по частным квартирам. На могиле горела самодельная лампадка – фитилек в баночке из-под майонеза…

– Здесь каждый день дежурят, следят, чтобы не гасла, – пояснил Роман. – Есть даже люди, кто помнит его, называют себя некоторые старухи его духовными чадами, он перед самой заварухой сталинской помер, в 1936 году. Видишь, рядом с ним целая семья Висконти… и все в одном году умерли, до них я еще не докопался, кто да что… Я слышал всякое про него, но очень любят все историю про белые грибы, вот слушай. Любил старец природу, и кто-то пошел с ним по грибы, и Захария молился все время, радовался и сказал, будто в шутку: как бы хорошо встретить полянку, а на ней двенадцать белых грибов, ровных, красивых, а перед ними – один большой, и будет словно Спаситель с Апостолами. И сразу они на такое и натолкнулись, и старец плакал и смеялся: мы, Господи, как дети, и ты нас радуешь, исполнив самую пустяковую просьбу… Он Троицу трижды видал, дважды по воде ходил аки посуху… по молитве его человек воскрес, как Лазарь…

Куся уже почти ничего не соображала, повисая всем телом на руке спутника и шкрябая кедами по земле. Она пыталась понять, отчего ей так поплохело, но голова работать не желала, Кусе хотелось только одного – лечь и отключиться, но вокруг не было ни одной скамейки, а до дома – не меньше сорока минут на трамвае. Роман с трудом впихнул нехуденькую девицу в вагон, сел с ней рядом, периодически легонько встряхивал, не давая уснуть. Сквозь слипающиеся глаза, ощущая нарастающую из глубины живота какую-то глухую истерическую муть и не чувствуя сил ни освободиться от чужих рук, ни крикнуть, Куся вдруг обратила внимание, что речь Романа стала уже совсем какой-то чудной, он продолжал говорить, но все невнятнее, сглатывал окончания слов, она почти перестала его понимать, напрягаясь и продираясь через что-то вроде «…подземн… Введен… катаком… цел… город… чрез… чсвн…». Очень светлые голубые глаза студента теперь казались темно-фиолетовыми из-за огромных зрачков. Он дрожал и все крепче обнимал Кусю за плечи. За две остановки до дома Роман вдруг рывком выдернул Кусю с сиденья со словами: «…в мнстыре… Новоспасс… место силы… идем…»

Роман тащил девчонку к каким-то постройкам возле пруда у Новоспасского монастыря, то ли гаражам, то ли сараям. Студент – если, конечно, он был студентом – уже откровенно лапал ее, и из голоса исчезли мурлыкающие баюкающие нотки, он шептал по-прежнему нечленораздельно, но что-то безусловно отвратительное, непристойное, тихо страшно хихикал, больно щипал ей руки. Вдоль набережной зажглись фонари, их отсветы плыли по глади пруда, поднимался ветер. Еле волочащаяся Куся споткнулась и упала, парень раздраженно пнул ее ногой по ребрам, велел вставать. Путаясь в юбке, Куся с трудом встала на четвереньки, она не могла дышать и некрасиво разевала рот, тупо глядя на то, как ее провожатый расстегивает штаны, – и вдруг на парня откуда-то из темноты напрыгнул какой-то мужчина, они покатились и упали в пруд. Всплеск воды и крики о помощи мгновенно вернули Кусю в сознание, будто прорвался плотный целлофановый пакет, в который она была завернута. Девица резко сильно задышала и села на траву, загоняя изо всех сил в легкие ночной апрельский воздух. Возня в воде и крики прекратились, одна из двух вылезших на землю фигур спешно удалялась, а вторая встала на ноги, решительно двинувшись к Кусе, и оказалась не кем иным, как промокшим до нитки ее кладбищенским другом Гордеичем:

– Ну?! Доигрался хер на скрипке?! А я говорил – не ходи с уродом этим?! Говорил! Кто меня слушал?! Дура малолетняя! Вот я ж знал, что у него какой-то секрет есть – девки от него дурманятся, как не в себе делаются, идут как кролики за дудкой!.. Вот че ты с ним пошла, можешь мне объяснить? Я всю дорогу в трамвае за вами сидел, ты ж ни слова не сказала – почему? Поил он тебя чем? Давал колеса какие? С какого тебя так развезло – ты и с нами выпила-то чего – чекушку, тьфу!.. Я думал – ну доедет она до дому, обойдется, так это чмо белоглазое че творить вздумал, я еле выскочить успел за вами! Че молчишь, говори давай, дура буржуйская!! Я ж хожу-то плохо, а тут еще светофор этот, еле догнал, думал, не поспею! Ты это, че ртом-то хлопаешь – больно он тебя? Ууу, сссука, нарик гребаный, ну попадись мне еще, я ж тебя в колумбарии с ногами и с кепкой замурую!

Куся счастливо ревела, изо всех сил обнимая не вполне трезвого пожилого мужика в вонючей мокрой телогрейке.

Когда через несколько лет Куся, выпускница журфака МГУ, отважилась впервые с того жуткого дня появиться на Введенском погосте, уже никого из прежних местных жителей не застала, совсем другие бездомные толклись теперь возле восстановленной розовой часовни Эрлангеров, исписанной воззваниями страждущих: «Господи! Хочу замуж за Алексея!», «Помоги сдать сессию!», «Хочу жить в достатке и здоровье!», «Пусть Сережа вернется с армии ко мне, а не к Соньке!» и даже «Дай Христос мира во всем мире, особенно в Африке чтоб не голодали дети!» Куся постояла там, поглядела на прекрасную фреску Петрова-Водкина (Христос-сеятель) за коваными резными дверцами часовни и горячо помянула про себя Гордеича, Спайка и вообще всех тех странных людей, которые в разное время приходили ей на помощь в патовых ситуациях. С тех пор она ездила на Немецкое кладбище регулярно, водила по нему своих выросших детей, рассказывала все, что помнила о людях, которые там уснули навеки, непременно заходила в крошечную часовенку, которую возвели над могилой старца Захарии («старца-грибника», как она его про себя называла) и всегда, всегда лепила свечку на камень-Голгофу, придавливающий могилу «тюремного доктора», прося его помочь всем волонтерам и врачам, искренне веря в то, что «у Гааза нет отказа». А еще через много лет она сделала себе татуировку на руке, где написана на иврите фраза, увиденная Кусей в иерусалимском хосписе и вернувшая ее к этим воспоминаниям: «СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО».

Взрослая, дважды разведенная Куся (которая уже лет пять как стеснялась этого домашнего прозвища и представлялась исключительно по имени-отчеству), мать троих немаленьких детей, тоскливо смотрела на размахивающего руками рыхлого человека средних лет, честно пытаясь вникнуть в смысл его монолога и хотя бы из вежливости сменить отсутствующее выражение лица на заинтересованное. Это было не очень сложно, но крайне утомительно, а Куся из последних сил цеплялась за свой собственный закон сохранения энергии. В конце концов, он, бедняга, не виноват в том, что не видит себя со стороны, не понимает, насколько вся ситуация сейчас далека от минимально приспособленной для того, на что он рассчитывает.

Мужчина уже битых полчаса рассказывал историю своего переезда из полуисторического центра Москвы на окраину. Он подробно описывал критерии своих поисков нового жилья, где, по его представлениям, когда-нибудь поселится с ним женщина, которая родит ему ребенка: непременно детская площадка с подветренной стороны, минимум лестниц (зимой они обледенеют, дворники эти нерусские, конечно, не озаботятся, есть большой риск упасть, а если с коляской, то что?!), чтобы крупный торговый центр в шаговой доступности, детский садик, окна на юг, ну и конечно – чтобы обильные зеленые насаждения (он так и говорил – «насаждения»). Куся собралась с мыслями и задала еще один промежуточный вопрос, оставляя себе как минимум несколько минут до того, как он перейдет к делу: она спросила, чем, собственно, ему не угодил его родной Новоспасский переулок, и получила, как и рассчитывала, новый длинный обличительный монолог от одного из самых невыносимых типажей мужской ипохондрии, рассказ о собственных недугах и контактах с врачами, которые слупили с него тьму бабла, залечили и так далее.