Ищите женщину - Фридрих Незнанский

— Да неохота демонстрацию трудящихся устраивать, лишние люди — лишняя скованность.

— Давай я буду записывать, — предложил Грязнов.

— Генерал, на такие жертвы я не готов, лучше этим помогай, — Турецкий постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем, чем пролил целую бочку елея на грешную душу Вячеслава Ивановича — уж это Александр Борисович знал досконально…

И тем не менее, зайдя в приемную, где дожидался вызова к следователю Рэм Васильевич Зотов, Турецкий не мог не восхититься абсолютной точностью Славкиного глаза. Свидетель был просто поразительно похож на очень известный у специалистов-микологов, в смысле — ученых, любящих грибы, и гурманов — сморчок. Но не в переносном смысле, то есть нечто мелкое и ничтожное, недостойное внимания, этакое гадкое и уж во всяком случае невкусное, а в самом что ни на есть прямом. Турецкий, благодаря благородным проискам жены изредка выбиравшийся на родную природу, видел этот пресловутый гриб не только в весенних базарных рядах. Встречал его и в родной среде — на едва зеленых мокрых полянах, где это, очень даже волнующее взгляд создание природы выглядит весьма и весьма.

Так вот, Рэм Зотов, интуитивно поднявшийся при появлении Турецкого, очень напоминал этот гриб. Высокий, худой, чуть сутулый, со смешной рыжеватой гривой волос и скорбным выражением бледного лица, он являл собой, скажем так, литературный образ сморчка. Ну Славка!

Восхитившись поразительной наблюдательностью друга, Александр Борисович до изысканности вежливо пригласил Рэма Васильевича уделить ему немного своего драгоценного времени, поскольку, будучи в душе, а также частично и на практике тоже журналистом, следователь знал, чего стоят газете и вообще творчеству эти выброшенные из жизни минуты, а заодно елейным тоном, сильно смутившим секретаршу, попросил угостить их… «Чай? Кофе?… Пожалуйста, по чашечке хорошего кофе!» Хотя прекрасно знал, что у секретарши есть лишь железная банка черной растворимой пыли, именуемой «Кофе Пеле» и к нормальному кофе никакого отношения не имеющей. Но ведь суть в том, как подать!

Первый тактический ход был сделан верно: свидетель сумел проникнуться определенным чувством к коллеге. Тем более — внештатному сотруднику весьма уважаемой «Новой России». Известным Зотову оказался и журналистский псевдоним Александра Борисовича — Б. Александров, под которым публиковались некие аналитические статьи на правовую тематику. В общем, что говорить — свои люди кругом. Сладкий и действительно черный кофе. Теплые пирожки с капустой и яйцами, про которые, помнится, рассказывал такой смешной анекдот покойный ныне Юрий Владимирович Никулин… Да, увы, покойный… Ну а что же Вадим Игоревич Кокорин? О нем-то что известно?

Коллеги — оно конечно коллеги, но, к сожалению, требуется соблюдать и некоторые формальности. В частности, протокол допроса свидетеля. Это просто звучит не очень приятно, а по сути — фиксация существа беседы.

Итак, фамилия, имя, отчество?… Год и место рождения?…

И рассказал Рэм, на которого после кофе с пирожками перестали действовать отрицательные флюиды, исходящие от генеральского мундира Грязнова, следующую историю. Ну в тех, конечно, параметрах, в которых она была известна заместителю главного редактора и хорошему — не другу, нет, — скорее приятелю покойного журналиста, довольно способного парня тридцати двух лет от роду, Вадима Кокорина.

Протокол допроса мало напоминает по форме изложения исповедь человека. Разные задачи, разные и формы выражения мысли. Но суть остается той же, только более конкретизированной и в чем-то обобщенной…

Отец Вадима, Игорь Владимирович Красновский, был долгое время «засекреченным» человеком, входившим в известную группу ядерщиков, шедших по стопам великого Сахарова. Причем и в прямом, и в переносном смысле. Игорь Владимирович, как и другие его коллеги-физики, был несомненно талантлив в своем деле и участвовал довольно успешно в некоторых закрытых разработках, связанных с продукцией, выпускаемой Министерством так называемого среднего машиностроения. Проще говоря, с атомной промышленностью. И вместе с этим Красновский в начале семидесятых годов за свое вольномыслие и вообще неприемлемые мятежные идеи а-ля Сахаров получил от властей предержащих позорную кличку диссидента, а чуть позже и вообще врага советской власти, трудового народа и лично товарища Л. И. Брежнева, хотя в ту пору генсек, вероятно, о нем и слыхом не слыхивал.

Короче, вольнолюбивые высказывания физика привели его в пермские лагеря, где он овладел наконец полной, как шутили в то время, свободой сновидений. А также заимел натуральную возможность оплатить на лесоповале все затраты, произведенные государством на его воспитание и обучение ремеслу физика-ядерщика.

Случилось это в семидесятые годы, в начале — дату можно будет уточнить позже, истребовав дело в архивах бывшего КГБ. На воле у физика остались жена и шестилетний сын Вадик, ходивший в детский сад. До тех пор, разумеется, пока папа работал в своем институте. Затем лафа кончилась. Безработная мама встала перед выбором: либо изображать из себя декабристку, что не давало ей никаких привилегий, либо подать на развод и снова выйти замуж, чтобы обеспечить маленькому сыну минимум необходимого. Победил, как говорится, трезвый расчет, то есть второй вариант.

Все эти западные вопли о политических заключенных в Советском Союзе, об удушении подлинной свободы и несчастных диссидентах основную массу населения, не говоря уже о его политическом руководстве, не колыхали. Тем более что спутники советские летали, покоряя околоземное пространство, полигоны сотрясались от ядерных взрывов всевозрастающих мощностей, а до Афгана, подействовавшего на психику народов страны, было еще далеко. Бывали, конечно, неприятности международного порядка, но и их научились гасить специально на то натасканные службы.

Так, в конце семидесятых — это тоже легко уточняется — благодаря или в связи с предательством одного из советских резидентов в Штатах был задержан, судим и посажен в тюрьму советский разведчик. Не Рудольф Абель, конечно, но персона тем не менее важная. Требовалось найти возможность возвратить его на родину. А противные америкашки, которые не могли придумать ничего умнее, предложили обменять полковника и орденоносца на храброго диссидента, томящегося в Пермской области по такому-то почтовому адресу.

Словом, долго ли, коротко ли, но обмен состоялся. И был он мало похож на известное кино про «мертвый сезон». Полковника встретили коллеги по опасной профессии в Москве, а поганого диссидента — частный Конструктивный институт «Российское общество», имеющий место быть в городе Нью-Йорке. Первый — из тюрьмы на свободу, а второй — из лагеря в эмигрантскую тусовку, готовившую как раз в ту пору так называемые Сахаровские слушания в американском конгрессе в Вашингтоне.

Вот, собственно, и вся предыстория.

Далее события развивались так. Мальчик Вадим вырос, при вручении ему паспорта взял, естественно, фамилию матери — Кокориной, не мог он носить фамилию выдворенного из Советского Союза какого-то эмигранта Красновского. Закончил школу, затем журфак МГУ, работал на телевидении, в газетах, много ездил по стране, бывал и за рубежом, правда, уже после начала перестройки. Впрочем, до перестройки ему и нечего было делать в заграничных краях, мал еще. К тридцати годам, поднакопив журналистский опыт, устроился на работу в «События и люди» — газету, в чем-то даже солидную и уважаемую. Показал себя человеком вдумчивым, ответственным, что видно из характеристики, подписанной редактором этого еженедельного издания, которую в числе других справок и документов Александру Борисовичу подвезут грязновские оперативники с минуты на минуту.