Детство 2 - Василий Сергеевич Панфилов

атаману. — Спасибо! Убедить в своей искренности можно, пообещав вернуть деньги, если молодой человек не поступит.

— Кидок? — снова вылез нервничающий Фима, у которого аж глаз задёргался.

— Ни в коем разе! Цимес в том, што делать ничево не надо, вот вообще ничево! — меня ажно распирало от собственново умища. — Поступил, так и хорошо, а нет, так и вернули деньги. И никаких возмущённых граждан.

— Фима! — глаза атамана повернулись на Бляйшмана. — Што ж ты не говорил, шлимазл, што у тебя растёт такой племянник? Настоящий гешефтмахер!

— Племянник, — с нажимом повторил он, и Фима закивал часто-часто.

— Родная кровь, — сказал он наконец. — Потерянное колено Израилево, так сказать! Шломо!

— Вот-вот! Очень приятно познакомиться с вами, молодой человек, — атаман[6] протянул руку, и я не без трепета пожал её. — Ну-ну… какие могут быть счёты в семье!

* * *

— Фима, — атаман повернулся к Бляйшману, — я не шутил. С ним мы будем вести дела честно, насколько это вообще возможно. Племянник, понял? Ещё очень наивный и потому немножко дурачок, но он дал нам хороший заработок.

Постукивая пальцами по тросточке, атаман проводил взглядом мальчика, с явным облегчением закрывшего за собой калитку, и продолжил:

— Он сам, этот его дружок, как его… Фира, Песса… ну, пусть тоже. Охраняй, Фима! Ему должно быть здесь так хорошо, как дома у мамы!

— Он сирота, — вставил Бляйшман, потихонечку выдохнув.

— Тем более, Фима, тем более! — атаман поднял палец. — Одесса-мама!

Пятая глава

— Проходьте, сударыня, — вежливо прислонив два пальца к виску, посторонился немолодой городовой, и снова занял пост в дверях дома Логинова на Тверской, встав с самым суровым видом. Гроза преступников и опора трона!

Девочка лет десяти, поминутно приседая и лепеча что-то оправдательное, приняла у дам по очереди зонты, глядя на них глазами вусмерть перепуганного животного, попавшего в капкан и завидевшего приближающегося охотника.

— Сударыня, — к месту и не к месту лепетала та, приседая в неуклюжем подобии книксена. Нижняя губа её тряслась, а в глазах застыл первобытный ужас и покорность судьбе.

Переглянувшись, женщины не стали донимать ребёнка расспросами и прошли в гостиную, в которой бывали не раз, заказывая себе бельё. Всегда уютная большая комната, в которой суетился любезный хозяин Алексей Фёдорович и его милейшая супруга Вера Михайловна, угождая клиентам, стала серой и неуютной.

Полицейские чины принесли с собой запахи махорки, алкоголя и лука, вмиг пропитавшие скромно, но со вкусом обставленную комнату.

— Сударыни, — суховато поприветствовал их околоточный, оторвавшись от беседы с одним из полицейских служителей, и целуя руки дамам. Юлии Алексеевне показалось даже, что такой любезный Иван Порфирьевич не рад их видеть, и будто даже тяготится их присутствием. Впрочем, так наверное и было.

Попечительский комитет при полиции, составленный по решительному настоянию общественности неравнодушными гражданами для случаев подобного рода, воспринимался полицией с изрядной толикой досадливого раздражения. Слишком уж своевольны! Никакого понимания субординации и чувства момента!

— Извольте, — Иван Порфирьевич пригласил дам усесться на диван, и продолжил:

— Одна из учениц в заведении Алексея Фёдоровича Фельдмана вздумала покончить с собой, выпив жавель[7], использующийся для стирки.

— Прачечная на заднем дворе, — пришлось пояснить околоточному, — принадлежит тому же Фельдману.

— Какой ужас! — впечатлительная Лидия Михайловна замахала перед собой изящной пухлой ладошкой. В такт движениям заколыхались перья на модной шляпке. — Бедное дитя! Надеюсь, с ней всё порядке?

— Жива, — суховато ответил Иван Порфирьевич, — но выяснились новые обстоятельства. Со слов несостоявшейся самоубийцы, пойти на такой шаг её заставило изнасилование владельцем заведения.

Лидия Михайловна ещё сильней замахала ладошками и сделал обморочное лицо. Но Юлия Алексеевна и Гертруда Антоновна старательно не заметили страданий товарки, и вместо того, чтобы утешать тонкую и чувствительную натуру, насели на околоточного.

— …акушерка подтвердила, что эта ученица уже не девственница, и тогда Вера Михайловна, пользуясь отсутствием мужа, велела той проверить девственность прочих учениц. Как выяснилось, все ученицы старше девяти лет были лишены девственности[8]. По их словам – непосредственно хозяином.

Такие подробности заставили сцепить зубы даже Юлию Алексеевну с Гертрудой Антоновной, но перебивать околоточного они не стали, лишь изредка задавая наводящие вопросы.

— Можно, — Гертруда Антоновна огляделась по сторонам, — задать несколько вопросов акушерке?

— Она будет вызвана на допрос в полицейский участок несколько позже, — вильнул Иван Порфирьевич.

— Вы её отпустили? — подхватилась Юлия Алексеевна.

— Никак нет-с! Участие в этом деле акушерки всплыло случайно, — околоточный выглядел так, будто у него разом разболелись все зубы.

— То есть она даже не стала доносить в полицию? — не унималась учительница. — Столь вопиющий случай?!

— Помилуйте, что ж тут вопиющего!? — вспылил Иван Порфирьевич и плотно замкнул рот, понимая, что сказал лишнего. Дальше он говорил неохотно и почти односложно, обдумывая каждое слово, которые приходилось вытягивать едва ли не клещами.

Он явно мечтал, чтобы навязанные ему дамы из попечительского комитета провалились в преисподнюю, но дамы оказались упорными, как породистые английские бульдоги. Единственное, Иван Порфирьевич смог сделать допросы максимально быстрыми и упрощёнными, намереваясь как следует поработать со свидетелями и потерпевшими уже в полицейском участке, без посторонних глаз и ушей.

— …так ето, — дворник отчаянно косил глазами то на наседавших дам, то на начальство, не зная толком, что же ему говорить, и когда эту говорильню прекращать, — бывалоча, што и на мороз. Ну, в платьях, а в чём же ишо? Провинились если за што, так и получай! Как же без наказаний-то учить?

— Розги? — кучер вполне словоохотлив. — Как же, пучками возил, кажный день почитай! Бывалоча, што и не хватало!

— …Били? Что ж не бить! — допрашиваемая ученица, девочка лет двенадцати, испуганным зверьком водила по сторонам головой и отчаянно косила глазами. Не заметив хозяина и хозяйку, успокоилась немного, и стала отвечать.

— …да оба! Когда хозяин, а когда и хозяйка! Розгами секли, а когда не хватало, то Алексей Фёдорович метлу мог у дворника взять, и оттудова уже прутья повыдирать.

— А кулаками? — Юлия Алексеевна не отводила глаз от девочки, пытаясь поймать взгляд.

— По-всякому! Кулаками, ладонями, ногами, за волосья тягать! Вот! — девочка наклонила голову и раздвинула волосы на затылке, показывая запекшуюся кровь. — Вчера только Вера Михайловна тягала!

— А насилие? — вмешалась Гертруда Антоновна.

— Дамы, — попытался остановить их околоточный, — девочка сейчас возбуждена и может наговорить всякой ерунды, о которой потом пожалеет!

— Насилие было?

— Ну как насилие? — философски ответила девочка. — Сперва да. А потом так… заведёт в чулан, подол задерёт, да и знай себе охаживает.

— По согласию?

— Как же не соглашаться-то? Хозяин! Не согласишься коли, так и получишь тумаков, а потом всё тож самое, только хуже.