Под кожей - Мишель Фейбер

— Вы ведь не из этих краев, верно? — спросила Иссерли, возвышая голос, чтобы покрыть им грохот врезавшихся в землю огромных железных ножей.

— Да уж поближе вашего к ним народился, поспорить могу, — насмешливо ответил он.

Эту колкость она пропустила мимо ушей, решив не выходить за рамки разговора, который позволил бы выяснить его семейные обстоятельства, но тут он испугал ее, неожиданно начав буйно крутить на дверце ручку, опускающую стекло.

— Э-гей, Ду-уги-и-и! — завопил он в дождь, размахивая высунутой в окно рукой со сжатым кулаком.

Иссерли, взглянув в зеркальце дальнего обзора, увидела крепыша в ярком желтом комбинезоне, стоявшего рядом с бульдозером, неуверенно маша им вслед рукой.

— Друган мой, — объяснил, поднимая стекло, ее пассажир.

Иссерли глубоко вздохнула, стараясь заставить сердце биться помедленнее. Совершенно ясно, что забрать его она не сможет, шанс упущен. Женат ли он, есть ли у него дети — все мгновенно утратило значение, да по зрелом размышлении, если он и одинок, ей вряд ли удалось бы выяснить это.

Главное сейчас — перестать задыхаться и избавиться от него!

— Они настоящие? — спросил он.

— Пардон? — без перебоя в дыхании она могла выговорить только одно слово.

— Ну эти, которые у вас спереди торчат, — уточнил он. — Буфера.

— Это… все, дальше я ехать не могу, — сказала она, сдавая машину к середине шоссе. Провидение смилостивилось, приведя ее к «Гаражу Донни» в Килдари. «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ» значилось на его рекламном щите.

— Вы ж сказали — Инвергордон, — запротестовал пассажир, но Иссерли уже пересекала противоположную полосу, направляя машину в пространство между гаражом и бензиновыми колонками.

— У меня что-то стучит в шасси, — сказала она. — Вы разве не расслышали?

Голос ее был хрипл и неровен, однако теперь это никакого значения не имело.

— Пусть здесь посмотрят в чем дело. Вдруг это опасно.

Машина встала. В магазинчике «Гаража Донни» за его перегруженными товаром витринами кипела какая-то жизнь: голоса, скрежет дверцы холодильника, звон бутылок.

Иссерли повернулась к пассажиру и мягко указала назад, на А-9.

— Попробуйте удачи вон там, — порекомендовала она. — Это хорошее место. Водители сбрасывают скорость, приближаясь к нему. А мне необходим техосмотр. Если вы еще будете там, когда все закончится, я, может быть, подвезу вас дальше.

— Ладно, не напрягайтесь, — глумливо ухмыльнулся он, однако из машины вылез. И пошел к шоссе.

Иссерли открыла свою дверцу, выбралась наружу. Когда она выпрямилась, спину ее пронзила боль. Она ухватилась за крышу машины, потянулась, глядя, как Бровастый, ссутулясь, пересекает шоссе и приближается к сточной канаве на дальней его стороне. Капли пота на ее лице подрагивали под холодным ветерком, словно вбивавшем кислород прямо ей в нос.

Ладно, теперь ничего плохого ожидать не приходится.

Она вытянула из держателя бензоколонки штуцер — здоровенный, — управляться с ним одной узкой лапкой было трудно. Не хватало не силы, а просто ширины ладони. Чтобы вставить его в маленькое отверстие бензобака, Иссерли потребовались обе руки. Внимательно следя за экранчиком управляемой компьютером колонки, она перелила в бак ровно на пять фунтов бензина. Пять ноль-ноль. Затем, вернув штуцер на место, вошла в контору и расплатилась одной из пятифунтовых бумажек, которые держала при себе именно для этой цели.

Все заняло три минуты. Выйдя из конторы, Иссерли тревожно пошарила глазами по противоположной стороне шоссе, отыскивая зеленую с белым фигуру Бровастого. Ее там не было. Невероятно, но кто-то уже успел подобрать его.

Всего через пару часов, ближе к вечеру, в наступавших сумерках — а именно, в половине пятого, — Иссерли, вразумленная историей с Бровастым, случившейся в такой близи от ее дома, и проехавшая миль сорок пять на юг, — за Инвернесс, почти до самого Томатина — повернула назад, так никого и не подыскав.

Ей доводилось, и нередко, подсаживать автостопщика спустя немалое время после наступления темноты, — тут все зависело от ее водительской выносливости и увлеченности охотой. Однако одна-единственная унизительная для нее встреча могла потрясти ее настолько, что Иссерли старалась как можно скорее вернуться на ферму, чтобы подумать, попытаться понять, в чем она оплошала и что могла сделать, чтобы себя защитить.

И сейчас, ведя машину, она гадала, не потряс ли ее именно так Бровастый.

А понять это было трудно, потому что собственные эмоции всегда оставались для нее тайной за семью печатями. Всегда, даже на родине — даже в детстве. Мужчины вечно твердили, что не могут в ней разобраться, но ведь и Иссерли тоже разобраться в себе не могла, и ей, как и всем прочим, приходилось подбирать к себе ключи. В прошлом вернейшим признаком того, что эмоции рвутся из нее наружу и не могут вырваться, были неожиданные, ничем не оправданные приступы гнева, нередко приводившие к прискорбным последствиям. Теперь, когда пора взросления миновала, эти вспышки отошли в прошлое. Теперь она умела управлять своей гневливостью, и это было очень неплохо, — с учетом того, что стояло на карте. Однако это означало также, что ей стало еще труднее догадываться о том, в каком именно состоянии она пребывает в данную минуту. Ей удавалось порой углядеть свои чувства, но лишь мельком, уголком глаза, как свет далеких фар, отражаемый боковым зеркальцем. Только не вглядываясь в них прямо, в открытую, получала она шанс различить их.

В последнее время Иссерли начала подозревать, что чувства заглатываются ее организмом, перевариваются и обращаются в чисто физические симптомы. Боли в спине, утомляемость глаз внезапно усиливались без всякой на то причины, — возможно, как раз потому, что ее что-то сильно разволновало.

Другой показательный признак сводился к тому, что Иссерли приводили порою в отчаяние вещи совершенно заурядные, — переполненный школьный автобус, к примеру, обгонявший ее в хмурый послеполуденный час. Если она находилась в приличной форме, маячившее перед ней огромное щитовидное окно, заполненное глумливыми физиономиями жестикулирующих подростков, ее нимало не волновало. А вот сегодня это зрелище, нависавшее над ней, точно изображение на огромном киноэкране, за которым ей пришлось покорно тащиться многие мили, угнетало Иссерли неимоверно. То, как они корчили рожи и гримасничали, как протирали грязными ладонями запотевшее окно, представлялось ей проявлениями недоброжелательства, направленного лично на нее.

В конце концов, автобус покинул А-9, оставив Иссерли влачиться за таинственным красным «седаном», как две капли воды похожим на ее собственный. Ей начинало казаться, что она так и останется на шоссе, в этой веренице машин, до скончания дней. Мир быстро темнел по углам.

Да, она расстроена, решила, наконец, Иссерли. Спина болит, копчик болит, глаза покалывает после стольких часов напряженного вглядывания в дождь сквозь толстые линзы. Если она сдастся и поедет домой, то сможет снять очки, дать глазам отдых, полежать, свернувшись в клубок, на кровати, а там, глядишь, и заснуть: каким это было бы блаженством! Пустяковые земные блага, утешительные призы, приглушающие боль неудачи.