Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны - Бен Макинтайр

В понедельник утром в 11:13 Михаил Любимов ждал на станции «Звенигород» прибытия электрички. Но Гордиевского в последнем вагоне поезда не оказалось. Не приехал он и на следующей электричке. Любимов — раздосадованный, но и встревоженный — вернулся к себе на дачу. Может быть, Гордиевский просто лежал у себя дома в стельку пьяный? Или с его старым другом, некогда «по-немецки педантичным», случилось что-нибудь похуже? «Пьянство влечет за собой необязательность», — грустно подумал Любимов. А через несколько дней его вызвали в штаб КГБ на допрос.

По КГБ уже начали ходить слухи об исчезновении Гордиевского, и их сопровождали различные дикие догадки и сознательная дезинформация. В течение нескольких недель в Управлении «К» упорно считали, что он все еще находится в стране — или пьяный, или мертвый. Были начаты поиски в Москве и Подмосковье — в числе прочего проверяли озера и реки. Некоторые говорили, что он удрал через Иран — с липовыми документами, изменив внешность до неузнаваемости. Буданов заявлял, будто британцы тайно переправили Гордиевского на конспиративную квартиру после того, как он сбежал из санатория КГБ, — хотя сам прекрасно знал, что Гордиевский вернулся из «Семеновского» за несколько недель до исчезновения. Вызвали с Каспийского побережья Лейлу и отвезли в Лефортовскую тюрьму на допрос. Первый допрос (впереди их было еще много) продолжался восемь часов. Ей без конца задавали один вопрос: «Где ваш муж?» Лейла отвечала с суровым упрямством: «Он ваш сотрудник. Это вы мне скажите, где он!» Когда допросчики открыли ей, что Гордиевского подозревают в работе на британскую разведку, Лейла отказалась им верить. «Мне показалось это бредом». Но по мере того как дни переходили в недели, а никаких вестей от Олега не поступало, до нее начинала доходить мрачная правда. Ее муж пропал. Однако Лейла наотрез отказывалась примириться с тем, что ей рассказывали о предательстве мужа. «До тех пор, пока он сам не расскажет, я не поверю в это», — заявляла она кагэбэшникам. «Я оставалась очень спокойной, я оставалась сильной». Гордиевский ведь предупреждал ее, просил не верить никаким обвинениям, которые могут посыпаться в его адрес, и она помнила его слова.

Гордиевского перевели из Саут-Ормсби-холла[82] в форт Монктон — учебную базу МИ-6 на полуострове Госпорт. Его разместили в номере люкс для гостей над воротами крепости, выстроенной в пору войн с Наполеоном. Обычно в этих комнатах останавливался сам шеф, обстановка там была простая, но уютная. Гордиевскому совсем не хотелось, чтобы его чествовали и баловали. Ему хотелось приступить к работе и доказать (прежде всего самому себе), что жертва, на которую ему пришлось пойти, принесена не напрасно. Но поначалу его почти раздавило обрушившееся на него чувство утраты. Во время своего первого — четырехчасового — доклада он рассказывал почти исключительно об обстоятельствах своего побега и о судьбе жены и детей. Он чашками пил крепкий чай и бутылками — красное вино (отдавая предпочтение «риохе»). Он раз за разом спрашивал, нет ли новостей о его семье. Но новостей не было.

В течение следующих четырех месяцев форт Монктон служил ему домом — уединенным, отрезанным от мира и надежно защищенным. Информация о личности таинственного жильца надвратных покоев хранилась в секрете от всех, кому не положено было знать этого по служебной надобности, но вскоре многие сотрудники и сами догадались, что этот неизвестный — весьма важная особа, и обходиться с ним следует как с почетным гостем.

Делу было присвоено новое — последнее — кодовое название, сообразное моменту торжества. Санбим, он же Ноктон, он же Пимлико, теперь и отныне стал называться Овейшн — «овацией». Под именем Санбим Гордиевский поставлял разведданные об операциях КГБ в Скандинавии; под именем Ноктон в Лондоне он передавал информацию, которая затем оказывала значительное влияние на стратегическую доктрину, разрабатывавшуюся на Даунинг-стрит и в Белом доме. Теперь, получив название «Овейшн», дело должно было принести наибольшую пользу. Многие из сведений, ранее переданных Западу Гордиевским, были слишком хороши, чтобы использовать их сразу, так как они носили чересчур специфический характер и потому могли обличить самого информатора. В целях безопасности эту информацию дробили, перекомпоновывали, маскировали и распределяли крайне скупо, знакомя с ней лишь очень узкий круг лиц. В течение одного только лондонского периода дело Гордиевского дало сотни отдельных отчетов — и длинные документы, и политические доклады, и подробные контрразведывательные сводки, — из которых лишь немногие получали хождение за пределами собственно британской разведки, да и то в отредактированном виде. Теперь французам можно было передать все разведданные, касавшиеся непосредственно Франции; немцам можно было рассказать о том, насколько мир приблизился к катастрофе во время паники, вызванной учениями Able Archer; скандинавам можно было без утайки поведать о том, как именно попали под подозрение Трехолт, Хаавик и Берглинг. Теперь, когда Гордиевский находился в безопасности в Британии и оперативное дело закончилось, можно было в полную мощь использовать собранный им клад разведданных; наконец пришло время забрать все выигранное. У Британии появилось множество секретов для обмена. И в форте Монктон развернулись чуть ли не самые масштабные упражнения в сборе, сопоставлении и распределении разведданных, какие когда-либо предпринимались в МИ-6: плоды шпионажа Гордиевского пожинали многочисленные сотрудники, аналитики и секретари разных уровней.

После успешной эксфильтрации возник целый ряд новых вопросов. Когда следует рассказать ЦРУ и другим западным союзникам об удачном маневре МИ-6? Оповещать ли о нем СМИ и если да, то как? И, самое главное, как не испортить отношения с Советским Союзом? Не улетучится ли взаимопонимание между Тэтчер и Горбачевым, уже наладившееся благодаря тайным стараниям Гордиевского, выдержит ли оно столь драматичный поворот событий в шпионской войне? Но в первую очередь в МИ-6 ломали головы над вопросом: как быть с Лейлой и двумя девочками? Возможно, если пустить в ход тонкую дипломатию, Москву и удастся убедить выпустить их. Начатая специальная кампания по воссоединению Гордиевского с семьей, хранившаяся в глубокой тайне, получила кодовое название «Гетман» (от исторического звания казачьих армейских командиров).

В МИ-6 никогда не сомневались в честности Гордиевского, однако некоторым трудно было принять отдельные элементы его биографии. В Уайтхолле горстка скептиков задавалась вопросом, «не сделался ли Гордиевский двойным шпионом еще в Москве и не заслали ли его потом намеренно в Британию в таком качестве». Почему его не арестовали и не бросили в тюрьму сразу же, как только он вернулся в Москву? Аналитики объясняли это излишней самоуверенностью КГБ, законническим подходом, желанием поймать шпиона и его кураторов с поличным, а еще страхом. «Если ты служишь в КГБ и собираешься кого-то расстрелять, у тебя должны быть железные доказательства, потому что иначе потом придет и твоя очередь. Они там слишком усердно старались раздобыть такие доказательства — это его и спасло. А еще — его собственная отчаянная смелость». Однако рассказ Гордиевского о том, как его напичкали наркотиками и подвергли допросу на даче Первого главного управления, звучал совсем уж дико, казался невероятным. «Последовательность событий вызывала сомнения. Все это отдавало какой-то мелодрамой». И наконец, над всем делом повисал главный и самый тревожный вопрос: кто же все-таки выдал Гордиевского?