Как Брежнев сменил Хрущева. Тайная история дворцового переворота - Леонид Млечин

— Надо есть мясо диких животных, в них много микроэлементов.

Став главой страны, не отказывал себе в этом удовольствии. Поскольку охотой увлекалось почти все советское руководство, то и встречи с руководителями соцстран проводились с ружьями в руках. Своего рода «охотничья дипломатия».

В конце февраля 1965 года Брежнев и Подгорный отправились в Будапешт. Новые руководители КПСС хотели наладить личные отношения с хозяином Венгрии Яношем Кадаром, который успешно управлял страной после подавленного советскими танками восстания 1956 года. Кадар держался уверенно и самостоятельно. Москва его обхаживала.

Кадар, зная главную страсть советских руководителей, предложил поохотиться на фазанов. Сели в поезд и двинулись на юг страны. В вагоне Кадар пытался завести деловой разговор, но беседа не получалась, вспоминал начальник советской разведки генерал армии Владимир Александрович Крючков. Не имея под рукой подготовленных материалов, Брежнев растерялся. Кадар все понял и отступился. Подгорный перешел на охотничьи истории и с величайшим удовольствием четыре часа травил байки…

«Егери начали выгонять фазанов, — описывал Крючков охоту, — которые буквально сотнями вылетали из зарослей. Многие из них тут же падали камнем, сраженные меткими выстрелами. Кадар и его товарищи стреляли редко, больше просто наблюдали. Брежнев же палил вовсю! Рядом находился порученец для того, чтобы перезаряжать ему ружье.

Леонид Ильич, отстрелявшись в очередной раз, не глядя протягивал пустое, еще дымящееся ружье порученцу и принимал от него новое, уже заряженное. А бедные фазаны, которых до этого прикармливали несколько дней, все продолжали волнами лететь в сторону охотников. Эта бойня, которая и по сей день стоит у меня перед глазами, прекратилась лишь с наступлением темноты».

Став главой партии, Брежнев, как минимум поначалу, вгрызался в дела.

А Николай Викторович Подгорный, добравшись до вершины, приятно расслабился. По-настоящему его интересовали только охота и домино. В охотничьем хозяйстве под Киевом все устраивали наилучшим образом: давали ему подстрелить какую-нибудь живность, после чего разжигался костер и Николай Викторович превращался в тамаду.

Однажды председатель президиума Верховного Совета приехал в братскую соцстрану. Особым тактом и любезностью Николай Викторович никогда не отличался, а тут просто срывал подготовленную заботливыми хозяевами программу.

Охранник шепотом пояснил помощникам причину плохого настроения президента. Ночью Подгорного в лысину ужалила оса, и он кричал на чекистов:

— Какая вы к черту охрана, если допустили, чтобы оса ужалила главу советского государства!

Во время поездки в Египет, вспоминал сопровождавший его заместитель начальника советской разведки, «Подгорный при чтении бумаг устало шевелил губами, раздражался и отвлекался на поиски других очков, сигарет или спичек, требовал, чтобы охранник принес ему воды и сам никуда не отлучался, был у него под рукой. В общем, ему все время или что-нибудь мешало, или чего-то не хватало. Никаких вопросов Подгорный не задавал и ни к чему любопытства не проявлял».

По натуре он был человек грубый, с тяжелым юмором, вспоминал его сотрудник, но окружающие должны были смеяться и поддакивать. Во время встреч с иностранцами чувствовал себя неуверенно. Если помощники не подсказывали, что говорить и делать, очень нервничал.

Руководителям аппарата президиума Верховного Совета Подгорный внушал:

— Побольше почтительности к руководителям из республик. Соглашайтесь со всем, какие бы глупости ни говорили на местах. Хоть и неумные люди стоят у руководства, да поддакнуть некоторым необходимо. Я и сам иногда слушаю: уши вянут, а молчу — национальные кадры.

Напористый и недалекий человек, Подгорный привык относиться к Брежневу покровительственно. Не уловил, что времена меняются. Называл генерального секретаря Лёней, словно они с Брежневым все еще на равных.

Сама должность председателя президиума Верховного Совета СССР была безвластной. Но его неофициально именовали президентом, и на переговорах с иностранцами Подгорный выступал в роли главы советской делегации. На официальных приемах он оказывался хозяином, к нему обращались с тостами и приветствиями иностранные президенты.

Брежнев скрывал свои чувства, но его это злило. Он сам хотел иметь дело с президентами. Леонид Ильич в качестве генерального секретаря компартии вел переговоры с коммунистами всего мира. Но с главами западных государств, президентами или премьерами, по протоколу встречались либо глава правительства, либо председатель президиума Верховного Совета.

Николай Викторович считался негласным лидером всех украинских партийных кадров, весьма влиятельных и в Москве. Поэтому Брежнев ловко снял его руками украинских же секретарей. Подгорного вывели из политбюро прямо на пленуме ЦК. Обычно Брежнев хотя бы перед самым заседанием предупреждал очередную жертву. Для Николая Викторовича это было как гром среди ясного неба.

24 мая 1977 года на пленуме ЦК недавно избранный первым секретарем Донецкого обкома Борис Васильевич Качура вдруг предложил совместить посты генерального секретаря и председателя президиума Верховного Совета. Иначе говоря, отдать должность Подгорного Брежневу.

Представим себе эту сцену. Зал аплодирует. Подгорный по привычке хлопает вместе со всеми. Говорили потом, что на него жалко было смотреть. Его тут же освободили от должности и вывели из политбюро. Николай Викторович, как оплеванный, спустился из президиума в зал. Как раз одно место во втором ряду оставалось свободным. Всю процедуру продумали заранее. В течение нескольких минут один из влиятельнейших людей в стране стал никем.

Что касается главы правительства Косыгина, то в отличие от Подгорного Алексей Николаевич был полностью сосредоточен на работе — особенно после смерти жены. Крупных противоречий между Брежневым и Косыгиным не существовало. Но разногласия по непринципиальным вопросам перерастали в неприязненный спор. Глава правительства вынужден был подчиняться, но всякий раз замыкался в себе.

«Косыгин чем-то отличался, — писал Даниил Александрович Гранин. — Пожалуй, его отличала хмурость. Он ее не скрывал, и это привлекало. Хмурость его шла как бы наперекор общему славословию, болтовне, обещаниям скорых успехов. Из мельчайших черточек, смутных ощущений мы, ни о чем не ведающие винтики, накапливали симпатию к этому озабоченному работяге, который силится и так и этак вытащить воз на дорогу».

Но когда Даниил Гранин встретился с Косыгиным, то увидел, что его сдержанность, самоконтроль, привычка не говорить лишнего слова рождены вовсе не презрением к тому, что он наблюдает при Брежневе, это — наследие сталинских лет: «Усвоено, стало привычкой, вошло в кровь. Любые сомнения в правоте вождя опасны. Чем выше поднимаешься, тем осмотрительнее надо держаться, тем продуманнее вести себя. Взвешивай каждый жест, взгляд. Оплошка приводила к падению, а то и к гибели».

Основания для осторожности у главы правительства явно были.

«Все встречи Косыгина находились под системным контролем, — вспоминал тогдашний начальник 3-го главка госбезопасности генерал-лейтенант Илья Лаврентьевич Устинов. — За Косыгиным был установлен постоянный контроль по линии 7-го (это наружное наблюдение) и 16-го (это прослушка, в том числе переговоров по правительственной ВЧ-линии) управлений КГБ СССР».