Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон

Перед кроватью, где лежала Анна-Мария в нью-йоркской клинике, я понял, что было самым глубоким в моей распадающейся семье: она боролась со смертью, боролась со временем и искала в истории и в воспоминаниях, передающихся из поколения в поколение, от одного смертного к другому, нечто более сильное и прочное, чем индивид. Мы вступили в век триумфа индивидуумов. И это прекрасное, великое дело. Свобода, счастье, удовольствия этого мира были нам мало известны. А теперь познать их могли многие. Я не осуждал тех, кто наслаждался всем этим и смеялся над нами. Я бы, если бы не родился в лоне нашей семьи, возможно, тоже не любил бы ее. Но я родился в этой семье. И я от нее не отказывался. И я восхищался ее усилиями, направленными на то, чтобы сохраниться и длиться дальше. У кровати Анны-Марии я вновь испытал это душераздирающее чувство: один мир разрушался, а другой нарождался. Анна-Мария, как и Клод, но иным способом, служила связующим звеном между двумя мирами. Больше чем кто-либо из нас она вкусила радостей нового мира. И вот теперь ей суждено было узнать, как эти радости оплачиваются: первой в нашем роду, несмотря на победы и славу, она боялась умереть в одиночестве.

Ни у Анны-Марии, ни у меня не было детей. У Филиппа — тоже. Юбер тоже умер, не дожив до возраста, когда можно стать отцом. На древе рода нашего появлялось все больше сухих сучьев. Это не самое страшное: всегда были ветви, не имеющие продолжений, зато у Пьера, Клода и Жака были сыновья и дочери. Самое страшное было в том, что даже при наличии сыновей и дочерей семья была все же обречена. И не только наша, все другие семьи тоже, — сама по себе семья, ее форма, идея семьи были обречены. А вместе с семьей — что это: следствие или причина? — история, прошлое, память, традиция, тяга к незыблемости, настрой на вечность тоже получили смертельную рану.

Нас в Плесси-ле-Водрёе, между Жюлем и дедушкой, было не так уж много. Хотя были там и пруд, и лес, но сцена была небольшой, а публика немногочисленной. Но люди присутствовали и при нашем рождении, и у нашего смертного одра. Король умер только один раз. В 1793 году. А до того, на протяжении многих веков, до рокового жеста палача Сансона и рокота барабанов 21 января, король никогда не умирал. Мы тоже не умирали, мы засыпали среди своих, в лоне Римско-католической церкви, в мире Господнем. И гений семьи, без которого мы были ничем, позволял нам жить и дальше, благодаря фамилии и памяти о нас в последующих поколениях.

А вот у Анны-Марии кончина была неспокойная. И семья наша не была с ней: она оказалась слишком далеко, а у всех были свои дела. Она сильно страдала. Покинув старенький провинциальный театр Плесси-ле-Водрёя, Анна-Мария услышала аплодисменты миллионов людей, миллионы сердец бились с ней в унисон, а в нью-йоркской больнице она оказалась совсем одна. Клиника была, возможно, самой дорогой. Но она в ней была совсем одна. Она очень обрадовалась моему приезду. Протянула мне свои знаменитые руки, иссохшие за несколько месяцев, и прошептала на выдохе, что хочет умереть в Сан-Франциско — она произнесла «Фриско», как в плохих романах, — или в Лос-Анджелесе, или в Санта-Барбаре, где у Мишеля с Анной был дом. Она плакала — и она тоже. Ей хотелось еще солнца, шампанского, шума, аплодисментов. Думаю, ей нравилась такая жизнь, и она получила от нее все. А это уже немало. Но расставаться с жизнью ей не хотелось. Выйдя из ее палаты, я встретился с врачом и двумя санитарками. Они восхищались Анной-Марией. И были очень огорчены ее состоянием. Я спросил, возможно ли выздоровление. Они сказали, что сомневаются. И, похоже, они не считали, что этого следует желать. Я сказал, что она хочет уехать в Калифорнию. Они нашли идею удачной. Я вышел на улицу, где шел проливной дождь. На душе у меня было тяжело.

Анна-Мария протянула еще довольно долго. Даже вышла из клиники. И ей даже предложили роль в одном второразрядном фильме. Правда, роль выжившей из ума старухи. Она сомневалась, соглашаться ли, но проблема разрешилась сама собой: она скончалась от сердечного приступа во время раута на вилле Фрэнка Синатры в Голливуде. Окружающие сначала даже не знали, что делать с телом среди шампанского и икры. В конце концов, перевезли ее, уже бездыханную, в ее спальню в Беверли-Хиллз. Поклониться праху пришли пять-шесть человек, в том числе Мишель и Анна. Похоронили ее в Калифорнии под своим звучным псевдонимом, так что наша фамилия на ее могиле не запечатлена.

В том году, 1 ноября, в день поминовения усопших, на кладбище в Русете, куда были перенесены останки дедушки и Филиппа, встретились несколько человек. Отслужили молебен за упокой души умерших членов семьи и поименно, как выразился настоятель, моего деда, тети Габриэль, Юбера, Филиппа и Анны-Марии. Из тех, кого мы знали, многих уже не осталось в живых. Дядя Поль, Урсула, мой двоюродный брат Жак уже как бы отошли в предысторию. У Вероники родился мальчик, тот самый, о котором она сообщила его прадеду в день нашего отъезда из Плесси-ле-Водрёя. Она назвала его Полем, в честь отца Жака. А 2 ноября мальчику исполнилось десять или даже, скорее, одиннадцать лет. Ему мало что говорят кризис 1929 года, смелые начинания на улице Варенн и даже смерть Жака, его деда. Как это было уже далеко! Даже сын Клода и Натали, которому на три года больше, с трудом разбирается среди всех этих имен людей, которых он не видел в лицо. В свое время дедушка часто перечислял нам имена двух своих бабушек, четырех прабабушек, восьми… и так далее, до седьмого и восьмого колена. Между двумя пасьянсами и двумя визитами г-на Машавуана или настоятеля Мушу это было одно из любимых его развлечений тех мрачных и славных дней в Плесси-ле-Водрёе. Маленький Поль и его ровесник Ален, сын Клода, — между ними есть некая генеалогическая тонкость, которую дедушка с удовольствием называл расхождением поколений, — с трудом вспоминают имя Урсулы фон Витгенштейн-цу-Витгенштейн, их тетку или двоюродную бабку, равно как и имя бабушки или прабабушки Габриэль Реми-Мишо. В их оправдание надо признать, что подноготная истории вообще всем дается с каждым днем все труднее. Семья несет потери не только из-за кончины людей. Уже мало что осталось от двойного брака, имевшего место в Плесси-ле-Водрёе: Жан-Клод уже развелся, а Вероника вот-вот разведется. У меня такое впечатление, что и тот, и другая довольно скоро вступят во второй брак. Развод стал одной из составляющих общественной жизни, какими в прошлом были, скажем, псовые охоты или визиты кузин из провинции. Так что генеалогическое древо будет все больше усложняться с ветвями, сходящими на нет, и взаимозаменяющимися ответвлениями. На церковной паперти я с удивлением услышал, как Клод говорит мне на ухо, что во времена дедушки в Плесси-ле-Водрёе мы никогда бы не увидели ничего подобного. Я с удивлением посмотрел на него: революционер, почти коммунист, тоже постепенно превратился в старика-консерватора. Время, летящее надо всеми, переворачивает даже перевороты и разрушает даже разрушенное. Все сдвигается, даже само движение. И из-за этого в этом волнующемся и вместе с тем неподвижном мире все и всегда, в конце концов, преобразуется, и ничто никогда не меняется.

Все проходит, все умирает. Одна только вещь остается неподвластной времени — только сама смерть никогда не умирает. Этим, наверное, и объясняется связь между смертью и вечностью. В начале июля 1963 года Жан-Клод и Бернар, двоюродные братья, всегда сохранявшие дружеские отношения, решили совершить путешествие по морю, от Сен-Тропе до Сардинии, а может, и до Сицилии. Услада Божья решила иначе: оба разбились насмерть в автомашине на отрезке пути между Монтаржи и Невером, на довольно опасном участке национального шоссе № 7, где до этого произошло уже более десятка несчастных случаев. Эта часть дороги еще не была оборудована как автодорога. С кузенами ехала девушка, ожидавшая ребенка, новая невеста Жан-Клода. Ее доставили еще живой в Бриар, где она и умерла в больнице через три дня. Год спустя Пьер умер от скоротечного рака. Его единственный сын Жан-Клод умер, два сына Жака, Бернар и Юбер, — тоже. У Филиппа детей не было. Клод, последний из братьев старшей ветви, последний из клана Реми-Мишо, стал, в свою очередь, главой семьи: король умер, да здравствует король. Но из всех этих печальных событий, столь жестоких по отношению к индивидам, ничто уже не имело большого значения для судеб семьи. Давно уже не существовало короля, не было главы семьи, да и самой семьи не было.