Приговор - Кага Отохико

Школьный праздник прошёл успешно, в полном соответствии с тем, что было запланировано: выставка, павильоны с угощением, лекции, просмотр фильмов, песни и пляски вокруг костра. Но по мере того как он близился к концу, мною стало овладевать какое-то смутное беспокойство, тревога душила меня, окутывая сердце своей жёсткой проволокой. Пока, выполняя мои распоряжения, школьники убирали двор, собирая в кучу куски папье-маше и бумажный мусор, я, словно влекомый подступающей тьмой, удалился в свой уголок и стал смотреть на заходящее солнце. В то время воздух в столице был чистый, и солнце не становилось, как сейчас, багровым, оно падало за горизонт ярким, золотисто-огненным. В его лучах мелькали чёрные тени школьников, как марионетки, которых кто-то дёргал за нитки. Вдруг мне вспомнилось, как ещё в средней школе я хотел покончить с собой и вдруг увидел смеющийся глаз солнца. То же самое солнце смеялось и теперь. Мне показалось всё таким глупым — и я сам, и мои одноклассники, и этот школьный праздник. Просто очередной спектакль — упадёт занавес и всё исчезнет.

Во внутреннем кармане пиджака у меня было немного денег — осталось от выданного на праздник. С кем-то из одноклассников я сходил на ближайшую бензоколонку и купил 20 канистр бензина. Мы вылили его на кучу собранного мусора, после чего я попросил остальных отойти подальше и поджёг кучу. Тут же взметнулась вверх величественная башня пламени. Потом пламя перекинулось на канистры, которые я считал пустыми, и они стали взрываться одна за другой. Как ни быстро я кинулся прочь, на мне вспыхнула одежда, я упал на траву и, катаясь по ней, сумел затушить огонь. Превозмогая боль, вгрызавшуюся в руки и плечи, смотрел на рвущееся к небу пламя. Оно было ярко-красным, как только что разрубленная мясником туша, — давно уже я не видел ничего столь же прекрасного. Снова, как когда-то при виде горящей фабрики, душу обдала жаркая радость. Я испытал сильную эрекцию. Ещё немного и выпустил бы сперму.

Наверное, кто-то сообщил куда следует. Приехала пожарная машина, прибежали люди из соседних домов. Потом подоспела полиция, составили протокол, в котором я фигурировал как главный зачинщик. В тот же день я получил выговор от директора за безответственное поведение, но никак особенно наказан не был.

Однако на этом моя активная общественная деятельность в лицее и закончилась. Я ушёл из школьного комитета и снова замкнулся в себе. Стал тем же незаметным учеником, каким был прежде, угрюмым и молчаливым. Друзья поначалу решили, что я просто придуриваюсь, и постоянно надо мной подтрунивали. Но спустя два или три месяца они примирились с происшедшей во мне переменой и просто перестали со мной общаться. И тогда я осознал, что за всё время учёбы в лицее не обзавёлся ни одним близким другом.

Я не уходил домой ни на новогодние, ни на весенние каникулы. Меня вполне устраивал мой тесный мирок, ограниченный общежитием и лицеем, ничто, кроме учёбы и чтения, меня не интересовало. Всё свободное от уроков время я проводил в библиотеке. Однажды я получил письмо от Макио. Он писал, что купил участок земли в Хаяме и строит там дом, и приглашал меня приехать и пожить в этом доме с матерью. К тому времени он уже закончил университет и служил в какой-то внешнеторговой фирме. Я удивился — ведь он только что поступил на работу, как ему удалось всё это провернуть с домом? Однако потом выяснилось, что земля была отцовским наследством, а деньги на строительство Макио взял в кредит под залог этой самой земли. Мать всегда скрывала, что отец оставил нам в наследство такой большой участок земли, но, когда Макио поступил на работу, открыла ему эту тайну при условии, что он построит там дом. К тому времени мне уже надоело жить в общежитии, и я ответил, что согласен, если только там не будет Икуо. Весной, перейдя в третий класс, я переехал в Хаяму.

Дом находился в низине, ограниченной с юга и севера горами, моря оттуда видно не было, но до побережья было минут десять ходьбы. Он оказался меньше нашего старого дома на улице Тэндзин, зато я получил в своё распоряжение небольшую европейскую комнату в восточной части дома. Мать занимала западный флигель, а Макио — второй этаж. Оцинкованная крыша вкупе с фанерной входной дверью придавали дому довольно захудалый вид. Вокруг были рисовые поля, в которых квакали лягушки.

Мы вставали очень рано — матери надо было ехать в женскую гимназию в Миту, Макио на свою фирму на Маруноути, а мне в лицей в Мэгуро — и вместе завтракали. Ужинали мы тоже чаще всего вместе. Мы уже и забыли, когда в последний раз собирались за столом всей семьёй, хотя, казалось бы, что может быть обычней такой картины. Стараясь успеть к ужину, я после занятий ехал прямо домой, мама и брат, судя по всему, делали то же самое. Но продолжалась такая жизнь всего полмесяца. Сначала стал задерживаться по делам фирмы Макио, потом и мать перестала приезжать к ужину. Часто, когда я возвращался из лицея, никакой еды дома не оказывалось и мне приходилось ужинать где-нибудь в городе. Поскольку рядом с домом никаких ресторанчиков не было, я садился на автобус и проезжал две или три остановки.

Так или иначе, жили мы довольно мирно. По воскресеньям втроём ходили на пляж. Дорога шла вниз вдоль императорской виллы, в какой-то момент перед взором неожиданно раскрывалось море и слышался шум морского прилива. Мать шла, придерживая руками юбку, которую раздувал ветер, а мы с Макио собирали чёрные блестящие камешки и бросали их в воду, соревнуясь, кто дальше бросит. Начался мёртвый сезон, и волны только для нас набегали на берег и разбивались о камни, больше на пляже никого не было.

В конце пляжа было местечко, где берег выдавался далеко в море; мы доходили до самой крайней точки и усаживались там. Мама рассказывала всякие истории. К примеру о том, что однажды — я был тогда ещё грудным младенцем, а Икуо с Макио учились в начальной школе — мы проводили здесь лето. Макио тут же вспоминал о семье рыбака, у которой мы снимали дом, о тучах комаров, которые одолевали нас ночью. Я же не помнил ничего. Для меня всё это было впервые — и само море, и волны, до которых можно было дотронуться рукой. Я вообще не помнил, чтобы мы куда-нибудь ездили всей семьёй. Когда я учился в начальной школе, то все выходные и каникулы проводил в нашем старом доме на холме Тэндзин и целыми днями слонялся по комнатам, не зная, как бить время. Я так мечтал об учебной экскурсии, на которую мы должны были поехать после шестого класса, но началась война, и её отменили. А в средней школе в свободные от занятий дни я трудился на огороде или на фабрике. Я не видел не только моря. Я вообще никуда не выезжал из Токио. О Киото и Нара я знал только по фотографиям в учебниках. До девятнадцати лет я ни разу по-настоящему не путешествовал.

— Хорошо бы куда-нибудь съездить… — пробормотал я.

— А куда? — спросил Макио. Смугловатым круглым лицом с тяжёлыми веками он очень походил на мать.

— Куда-нибудь. Ну, скажем, в Киото или во Францию. Да куда угодно. Ты мне не дашь денег?

— Ну-у… — Брат неопределённо улыбнулся и сказал, что сам скоро, может быть, поедет во Францию. Что его, как владеющего французским языком, вероятно, пошлют в новый филиал фирмы, открывающийся в Париже.

— Здорово! Обязательно сходи посмотреть Пастеровский институт.