Придворный - Бальдассаре Кастильоне

– Конечно, синьор Оттавиано, нельзя сказать, что ваши доводы лишены резона и пользы. Однако я склонен думать, что если вы с их помощью будете образовывать вашего государя, то заслужите скорее звание хорошего школьного учителя, чем хорошего придворного, а он будет больше похож на дельного управителя, нежели на великого государя.

Я не спорю с тем, что государи, правя народами, должны блюсти справедливость и добронравие; но думаю, им достаточно избирать себе добрых министров, чтобы они исполняли все это, – но собственная должность государей намного выше. И если бы я сам считал себя тем превосходным придворным, которого обучили граф Лудовико и мессер Федерико, и пользовался благоволением моего государя, я, конечно, ни в коем случае не поощрял бы его ни в каком порочном деле. Но, стремясь к той доброй цели, которую ставите вы, – и сам подтверждаю, что именно она должна быть плодом трудов и поступков придворного, – я старался бы запечатлеть в его душе образ некоего величия, с таким подлинно царственным блеском, с такой решительной быстротой ума, с таким несокрушимым мужеством на войне, чтобы оно внушало любовь и почтение к нему и чтобы преимущественно этим он и был славен и известен миру.

Еще я сказал бы, что он должен соединять величие с неким отеческим добродушием, мягкой человечностью, умением приласкать и своих, и чужих разумно и в меру, сообразно заслугам, при этом во всем поддерживая великолепие, достойное его ранга, не умаляя его ни в одной черте чем-то унизительным, но и не вызывая ненависти слишком надменной суровостью. И что подобает ему быть весьма щедрым и великодушным, одаривая всех без скупости (ведь не зря говорится, что сам Бог – казначей у щедрых государей), задавать великолепные пиры, устраивать празднества, игры, публичные представления, иметь множество превосходных лошадей, ради пользы во время войны и развлечений в дни мира, а также соколов, собак и все, что служит увеселению самих государей и народа. Словом, поступать так, как синьор Франческо Гонзага, маркиз Мантуи, который подобными вещами кажется скорее королем Италии, чем властителем одного из городов{475}. Я старался бы поощрять его в строительстве великих зданий, и для того, чтобы жить с должной честью и чтобы оставить по себе память потомкам, – как создал себе памятник герцог Федерико этим замечательным дворцом; как теперь создает папа Юлий храмом Святого Петра и улицей, ведущей от Апостольского дворца к павильону Бельведера{476}, и многими другими зданиями; как еще древние римляне создавали памятники, руины которых, во множестве видные в Риме, в Неаполе{477}, в Поццуоли{478}, в Байях{479}, в Чивитавеккья{480}, в Порто{481} и даже за пределами Италии и во многих других местах, ясно свидетельствуют о величии этих божественных душ. Так поступал и Александр Великий, который, не довольствуясь славой, которую стяжал тем, что покорил мир силой оружия, воздвиг в Египте Александрию, в Индии – Букефалию и другие города по многим странам; а еще думал о том, как придать горе Афону очертания человеческого тела и на левой руке создать обширный город, а на правой – огромную чашу, в которую собирались бы все реки, текущие с горы и, наполняя ее, изливались бы в море. Замысел поистине великий, достойный великого Александра!{482}

Вот какие дела, синьор Оттавиано, по моему мнению, подобают выдающемуся, истинному государю, венчая его славой и в мирное, и в военное время, – а не копание во всех этих мелочах, не забота лишь о том, как властвовать и покорять тех, кому положено быть под властью, или о пользе подданных, или о том, как устранять от управления управляющих дурно. Если бы римляне, Александр, Ганнибал вникали во все подобное, то не взошли бы на вершину той славы, которой они удостоились.

XXXVII

Синьор Оттавиано отвечал с улыбкой: