Жизнь Гюго - Грэм Робб

Риторические фейерверки Гюго замечательно сверкали во мраке. Говоря «от имени встревоженной, выжидающей Франции», он в Национальной ассамблее осуждал священников-паразитов, которые решили «конфисковать» образование. Он провокационно рассуждал о «правах детей»{840}. Он рисовал леденящие душу картины «захоронения в четырех тысячах лиг от отечества, под удушающим солнцем», говоря о печально известных каторжных тюрьмах, которые он сам же и помогал заполнить заключенными в 1848 году. Обвиненный в непостоянстве, он призвал парламентариев отыскать нравственное противоречие во всем, что он написал начиная с 1827 года: «Я в самом деле странный человек: я в жизни принес только одну присягу [Республике. – Г. Р.] и сохранил ей верность».

Последнее замечание метило в президента. В июле 1851 года Луи-Наполеон решил продлить свои полномочия, однако ему не удалось набрать необходимых 75 процентов голосов. Гюго тоже внес вклад в дебаты; он произнес часовую речь, которая затянулась почти на четыре часа из-за того, что его постоянно перебивали{841}. Ультраконсерватор граф Орас де Виль-Кастель – по-прежнему один из самых часто цитируемых «авторитетов» по тому периоду времени – назвал речь Гюго «самой трусливой и отвратительной из всех, какие только можно себе представить. Ответом на нее стало всеобщее возмущение». Де Виль-Кастель обозвал Гюго «жалким мошенником» с «сатанинской гордыней и душой тряпичника»{842}.

Чудовищный проступок Гюго состоял в том, что он назвал правительство «огромной интригой – возможно, История назовет это заговором… с целью превратить 500 тысяч чиновников в своего рода бонапартистскую масонскую ложу внутри страны». Он дал тонкий упреждающий анализ расцветающего режима. То был звездный час Гюго-оратора{843}. Одни депутаты предлагали ему отдать речь в театр «Порт-Сен-Мартен», другие решили, что он сошел с ума. На самом деле Гюго достиг последней стадии своего рода религиозного обращения; он избавился от последнего слоя роялистских предубеждений, унаследованных от матери{844}. Революция, которую он всегда ошибочно считал исторической непристойностью, стала «первым камнем, заложенным в основание огромного будущего сооружения, Соединенных Штатов Европы»{845}. Республика для него стала не просто «формой правления», но «окончательной, абсолютной истиной». На середине речи в зале воцарился настоящий хаос. Гюго, фигурально выражаясь, швырнул в Луи-Наполеона пирожным с кремом. Он дал ему меткое прозвище. «Как! Неужели за Августом должен последовать Августул? Неужели лишь из-за того, что у нас был Наполеон Великий, нам суждено получить Наполеона Малого?» (Аплодисменты слева, выкрики справа. Заседание остановлено на несколько минут. Невыразимый шум.){846}

Когда Гюго стоял на трибуне, над ним нависал призрак его отца-республиканца, ненавидевшего священников. В стихотворении, написанном в июне 1850 года, Гюго назвал отца «героем с нежной улыбкой»{847}. Теперь Гюго также в одиночку защищал вытянутый мыс, как генерал Гюго в конце наполеоновской эпохи, – с двумя существенными различиями. Если генерал Гюго защищал небольшой городок у границы с Люксембургом, его сын стоял в самом центре «мозга цивилизации» и посылал его «нейроны» в последний бой. Второе различие было не таким вдохновляющим. Врагом Виктора Гюго была тогда не вся Европа, а мелкий мошенник, загадка слишком мелкая, чтобы ее разгадывать, человек, чья кузина, принцесса Матильда, хотела «вскрыть ему голову и посмотреть, что там внутри». Многие до сих пор считают Луи-Наполеона милейшим человеком, который почему-то убивал невинных граждан и попирал демократию. Театральный гнев Гюго отчасти можно объяснить тем, что он стремился превратить картонного Наполеона в настоящую мишень. Биографы Луи-Наполеона часто испытывают трудности: «первый диктатор современности» просто не соответствует той роли, какую ему приписывают.

Луи-Наполеону очень не понравилось, что его прозвали «Малым». С юридической точки зрения сам его обидчик был неприкосновенен, зато влиятельная газета, с которой у него официально «не было совершенно ничего общего», оказалась легкой добычей. Шарля Гюго обвинили в «неуважении» за то, что он напечатал в «Событии» статью об ужасной, неумело проведенной казни браконьера. 11 июня 1851 года состоялся суд; Шарля защищал адвокат столь же блестящий, сколь и неопытный: Виктор Гюго. «Он продолжает традицию своего отца! Вот так преступление!» – сказал Гюго, показывая на распятие Христа на противоположной стене зала: «В присутствии еще одной жертвы смертного приговора… клянусь, что я буду и дальше всеми силами добиваться отмены смертной казни! Сын мой, сегодня тебе оказали великую честь: тебя признали достойным для того, чтобы бороться, а может быть, и пострадать за величайшее дело Истины. Отныне ты вступаешь в поистине зрелую пору нашего времени»{848}.

Шарля приговорили к шести месяцам заключения в тюрьме Консьержери. Критик Жюль Жанен писал жене: «Виктор Гюго, посредством красноречия и гениальности, добился того, что его сына Тото [sic! – Г. Р.] приговорили к шести месяцам тюрьмы. Если бы бедняга Тото нанял любого самого дешевого адвоката, он отделался бы двумя неделями… Я видел вчера Гюго. Он сияет! – он совершенно забыл о бесполезности своих усилий. Ему кажется, будто он одержал великую победу. Вот тебе и здравый смысл!»

Впрочем, вполне возможно, что речь Гюго, которую часто цитировали, остановила руку судьи. 15 сентября, уже без помощи Гюго, его второго сына, Франсуа-Виктора, и Поля Мериса приговорили к девяти месяцам тюремного заключения и штрафу в пять тысяч франков за то, что они посоветовали правительству распространить политический бедлам и на иностранцев. Саму газету «Событие» 18 сентября закрыли; правда, вместо нее сразу же вышла другая, «Народовластие» (L’Avénement du Peuple). В первом номере напечатали письмо, в котором Виктор Гюго обещал каждый день ходить и есть «тюремный хлеб» в Консьержери. Через шесть дней закрыли и «Народовластие». Редактора Вакери приговорили к шести месяцам тюрьмы. Таким образом, камера в средневековой тюрьме Консьержери превратилась в столовую семьи Гюго.