Падение Римской империи - Питер Хизер

Мы не знаем, сколько римлян тогда отправилось в путь. Рассказ Приска сосредоточился лишь на трех: это Максимин, сам Приск и их переводчик Вигила, который принимал участие в мирных переговорах после разгрома 447 г.. Вместе с ними ехали также два гуннских посла, Эдекон и Орест; последний был римлянином из Паннонии, который перешел на службу к Аттиле после того, как Аэций передал провинцию гуннам. Эти двое в сопровождении большой свиты прибыли в Константинополь в начале 449 г., чтобы поднять те вопросы, ответить на которые теперь должен был Максимин. Таков был темп челночной дипломатии в античности.

Выехав вместе из Константинополя в северо-западном направлении, два кортежа проследовали по главной военной дороге через Балканы. После 13-дневного пути, проделанного с хорошей скоростью, они достигли города Сердики, находившегося в 500 километрах от столицы Восточной Римской империи. Здесь римляне решили растопить лед взаимного отчуждения, устроив пирушку, для которой они купили у местных жителей баранов и быков. Все шло превосходно, пока дело не дошло до тостов: «Когда мы стали пить, варвары провозглашали здравицы в честь Аттилы, а мы — в честь Феодосия [восточноримского императора]. Однако Вигила заявил, что не подобает ставить рядом бога и человека, подразумевая, что Аттила — человек, а Феодосий — бог. Это возмутило гуннов, и постепенно они стали все больше преисполняться гневом и яростью». Немного находчивости, и положение было спасено: «Мы перевели разговор на другие темы и благодаря нашему дружелюбию успокоили их раздражение, а после того, как мы встали из-за стола, Максимин завоевал расположение Эдскона и Ореста, одарив их шелковыми одеждами и драгоценными камнями».

Снова установилась тишь да гладь, однако тут произошел один довольно странный инцидент — или таким он показался в то время. Когда гунны уже собирались вернуться в свои шатры, Орест заметил: он очень доволен тем, что Максимин и Приск не повторили ошибку, допущенную константинопольскими властями: те пригласили на обед Эдекона, а его, Ореста, — нет. Ни Приск, ни Максимин толком не поняли, что именно Орест хотел этим сказать, однако впоследствии смысл этого высказывания раскроется в полной мере.

В течение следующих нескольких дней караван медленно продолжал свой путь на северо-запад через Балканы, минуя Петроханский перевал, в направлении Наисса. Там повсюду бросались в глаза свидетельства разгрома города гуннами в 441–442 гг. Обеим группам пришлось долго бродить вдоль реки за городскими стенами, прежде чем им удалось найти место для лагеря, которое не было усеяно костями убитых. На следующий день их полку прибыло: появились пятеро из семнадцати гуннских перебежчиков, по поводу которых Аттила заявил претензии Константинополю. Они были переданы Максимину Агинфеем, командующим римскими полевыми войсками в Иллирике. Все прекрасно понимали, что эти люди возвращались домой на верную смерть, поэтому данный эпизод должен был быть эмоционально окрашен; Приск отмечает, что Агинфей обращался с ними весьма учтиво. Близ Наисса дорога поворачивала на север, и кавалькада продолжила свой путь через лес и равнину к берегам Дуная. Здесь они обнаружили не прекрасные суда римского флота, о которых еще совсем недавно шла речь в указе от сентября 443 г., а лишь «варварских паромщиков». Те переправили кортеж через реку в челноках, каждый из которых был выдолблен из целого ствола дерева. Теперь для участников посольства наступил последний этап их путешествия. Еще 70 стадий (около 14 километров), затем еще один переход длиной в полдня, и, наконец, они подъехали к ставке Аттилы.

Тут произошел новый странный случай, на этот раз сопряженный с еще большими волнениями. Прибыв наконец к месту назначения, после почти месячного пребывания в пути послы были готовы приступить к исполнению своей миссии. Только они успели разбить лагерь, как прибыла группа гуннов, в составе которой, помимо Эдекона и Ореста, находился Скотта — еще один представитель ближайшего окружения Аттилы. Онегесий, потенциальный посредник входе переговоров, отсутствовал, уехав с одним из сыновей Аттилы. Само по себе это было скверно, однако дальше события развивались от плохого к худшему. Вновь прибывшие пожелали узнать, чего хотели послы, а когда римляне в ответ заявили, что их послание предназначено лишь для ушей Аттилы, уехали доложить об этом своему господину. Затем они вернулись, и, как сообщает Приск, на этот раз гуннские эмиссары «пересказали нам все то, из-за чего мы сюда явились в качестве послов, после чего велели уезжать как можно скорее, если нам больше нечего им сказать».

Римляне были ошеломлены. Во-первых, их встретили с неожиданной враждебностью; во-вторых, гунны каким-то образом узнали обо всем, ради чего они приехали. Послы не нашлись что сказать, хотя переводчик Вигила впоследствии упрекал Максимина за то, что тот ничего не предпринял по горячим следам, чтобы продолжить переговоры. Это было бы лучше, нежели немедленно отправиться восвояси, даже если (какая бы судьба ни постигла их миссию) ложь позднее вышла бы наружу. Казалось, что месяцы, ушедшие на сборы и само путешествие, пошли прахом. Затем, когда рабы стали навьючивать животных и послы уже собрались в путь, хотя уже сгущались сумерки, прибыл еще один гонец от Аттилы. Он привез им быка, немного рыбы и объявил, что распоряжение Аттилы состоит в следующем: поскольку уже слишком поздно, послы могут поесть и расположиться на ночлег. Тогда они поужинали и легли спать в приподнятом настроении, полагая, что Аттила, должно быть, решил вести себя более миролюбиво.

Как только послы пробудились, их оптимизм испарился. Новое распоряжение Аттилы недвусмысленно гласило: если им более нечего сказать, они должны уехать. Приуныв, послы снова стали собираться в дорогу. Что касается Максимина, то он впал в совершенное отчаяние. И тогда Приск сделал свой первый позитивный вклад в общее дело. Разыскав Скотту, одного из эмиссаров, приезжавших накануне вечером, он совершил отчаянную попытку удержать посольство на плаву. Весьма ловко он предложил Скотте вознаграждение, если тот сумеет устроить встречу римлян с Аттилой, причем само предложение носило провокационный характер: если Скотта и в самом деле обладал тем влиянием, которым так кичился, то ему, вне всяких сомнений, ничего не стоило это сделать. Скотта поддался искушению, и римляне удостоились первой аудиенции. Однако, вручивписьма и дары, они вскорестолкнулись с еще одной проблемой: Аттила не пожелал вновь обсуждать те вопросы, о которых собирались говорить римляне; вместо этого он с гневом обратился к их переводчику. По словам Аттилы, Вигила отлично знал, что ни о каких римских посольствах не могло быть и речи до тех пор, пока не будут выданы все перебежчики. Когда Вигила ответил, что те уже выданы, Аттила «пришел в еще большую ярость и жестоко обругал [Вигилу], крича, что он посадил бы его на кол и выбросил на корм птицам, если бы не считал, что таким образом нарушит право послов покарать его… за… бесстыдство и наглость». Затем Аттила велел Максимину задержаться, пока он будет отвечать на письма императора, Вигиле же приказал поспешить восвояси, чтобы передать его требования относительно перебежчиков. На этом аудиенция завершилась.

Обескураженные, римляне вернулись в свои палатки, недоумевая, что же привело Аттилу в такую ярость. Особенно был расстроен Вигила, поскольку во время предыдущего посольства Аттила демонстрировал ему свое сугубое расположение. Затем явился Эдекон, чтобы переговорить с Вигилой с глазу на глаз, подчеркнув (по крайней мере так впоследствии утверждал переводчик), что Аттила непременно начнет войну, если перебежчики не будут возвращены. Ни Максимин, ни Приск не знали, стоит ли верить этому рассказу о том, что говорилось в той приватной беседе, но, прежде чем они решили, что делать дальше, вновь прибыли гуннские вестники. Они объявили, что римляне не должны совершать дорогих покупок или выкупать пленников; пока между обеими сторонами ведутся переговоры, им позволено лишь приобретать себе пропитание. Что оставалось делать римлянам со всем этим? Раньше чем они успели дать ответ, Вигила их покинул.