Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын

Долго не было известий от наших саней, наконец прибежали северной дорогой: доехали до Адлига, хотя ещё сани разваливались по пути в лесу, и просто плотничали, сколачивали. В Адлиге, на стоящих там вплотную двух наших огневых батареях, восемь 152-мм пушек-гаубиц, тревожно. А мы уже стянулись – и теперь тронулись, с передним, задним и боковыми походными охранениями – северной же дорогой, лесной, не такой заснеженной, а машины буксуют всё равно, и ребята выталкивают их гурьбою, как мы привыкли, привыкли – ещё с болот Северо-Западного. От этого – получались остановки. Овсянников вёл колонну с машинами, а я с двумя солдатами замыкал, шагов на триста позади, – и идти нам приходилось так медленно, останавливаться, как будто мы гуляли ласковой ночью в светло-белесой пелене неба и поля, – а во всякую минуту выскочить могли с любой стороны и изрешетить. И вот это и было, навсегда запомнилось, – главное ощущение той ночи: своего пребывания на земле, а совсем не привязанности к ней, лёгкое тело, одолженное нам лишь временно, и осветлённая прогулка по призрачным местам, куда нас заносит случай, а всякую минуту вот мы готовы и отлететь.

Но беззадержно прошли мы до Адлига, только уже на последней поляне перед ним завязла полуторка с кухней, никак не вытолкнуть. Бросили её, пошли до Адлига. Теперь я говорил со своим штабом разведдивизиона по телефону – и по-прежнему не разрешали мне уходить из Дитрихсдорфа. Но уж и не в Адлиге теперь оставаться в обозном состоянии: отправил я ещё на полтора километра к западу, за реку Пассарге, к штабу дивизиона, всю звукотехнику, ЗИС и почти всех людей, а сам с тремя остался выручать полуторку. Просил у огневиков трактор – нельзя: боевая готовность требует, чтобы трактора были при пушках. Тут позвонил им со своего наблюдательного их лихой командир дивизиона майор Боев: «Меня окружают!» – и связь прервалась. (Убит там.) Тем более – трактора не дают. Но за это время пришёл со мной разбираться комиссар нашего дивизиона Пашкин: почему я отступаю? Сразу всё понял, под свою ответственность взял трактор – и попёрли мы за этой проклятой полуторкой, метров 400 вперёд, на виду наших пушек. Едва доехали до неё, тракторист развернулся цеплять – из белой мглы, не видно откуда, по обшивке трактора затрещали пули. Тракторист – сразу полный ход, один, как был, – и к пушкам. Но не успели мы сообразить, что дальше и куда ж он, – слева от нас, с той южной дороги, где немцы, значит, и копились, на поляне раздалось громкое «hurra!», как наше «ура», – и десятки поднялись в маскхалатах со снегу, а на пушки уже летели и огненно взрывались гранаты, так и не дав им стрелять. (Погибли семь пушек, им подорвали стволы, и только восьмую угнал наш трактор, единственный на ходу.) А нам уже не было пути в Адлиг, и малая кучка наша побежала снежною целиною под крутой укат, через какие-то ямы, загородки, где почти скатываясь кувырком, – а стреляли нам вослед сверху почему-то только трассирующими пулями, ассортимента у немцев не было, – и то, что мы видели огненно-красные чёрточки ещё от вылета, – нам облегчило. (Комиссар был в полушубке, мешает, скинул – его ординарец Салиев подхватил полушубок и тащил всю дорогу.) Так, по целине, крюком километра два, мы проваливались (у меня на боку в полевой сумке «Резолюция № 1»[231]) – но опять было то же ощущение: одолженного, временного, необязательного тела, и острота чувств, которая не страх, но та нерядовая острота, когда глотаешь опасность – а в мыслях проносятся, проносятся разные картины прожитой жизни. Но успели и через Пассарге.

За спасение батареи и техники я, вместе с ещё несколькими офицерами 68-й бригады, был в ближайшие за тем дни представлен к ордену Красного Знамени. Они и получили его вскоре, а меня в те же дни зачеркнул арест, пришедший из Москвы.

______________

Однако вернёмся же, по Ржезачу, к детективному замыслу. Итак, в 1944 году Солженицын был вполне доволен своим пребыванием в армии и абсолютной безопасностью в ней. Теперь, 27 января 1945, «история с окружением преподнесла Солженицыну урок. Солженицын обнаружил потрясающую для себя вещь: ведь он может погибнуть… Его могут убить». Такая потрясающая мысль до сих пор никак не могла взбрести в голову человеку на войне. «Солженицын не может этого допустить. Ни в коем случае! Особенно теперь, когда до конца войны, это видит каждый, остаются, может быть, недели. В такое время умирать не хочется… Но Солженицын – виртуозный интриган. Поэтому в его голове рождается, вероятно, самый совершенный и самый подлый план, который когда-либо был выдуман, план спасения собственной жизни».

И какой же? Самоарестоваться! – объясняет Суме Симонян: «Это было для Солженицына лучшим выходом из положения». Чем рисковать собою эти последние ужасные недели войны – избрать такой путь спасения: положить свою голову в чекистскую пасть. И когда ж этот хитрецкий план изобретен? Очевидно, в тот же день 27-го января, ну, может быть, не позже 29-го, потому что 30 января он уже приведен в исполнение: в далёкой Москве заместитель генерального прокурора РСФСР генерал-майор Вавилов послушно замыслу ставит санкцию на арест Солженицына.

И ведь сколько же их сидит в этом гебистском отделе, и сколько наблюдающих, проверяющих просматривало эту книжёнку перед выходом, – и одни настолько ленивы, а другие настолько потеряли голову от ненависти, что не заметили этой хронологической ловушки: всё задумано и оформлено, через Москву, – в 3 дня!

Но – как же всё-таки Солженицыну удался этот фокус, каким способом? А: он стал писать письма, в которых открыто выражал свою ненависть к Сталину и к советскому государственному строю, чтобы цензура прочла и выхватила его. «Правда, он знал, что за подобную антисоветскую пропаганду любого ждёт трибунал и расстрел». Но и расстрел – это спасение от возможной фронтовой смерти!

И – как же вся эта операция удалась за 3 дня? Не эффективнее ли было бы просто пойти в ближайший СМЕРШ и объявиться врагом? Может быть – это ему не пришло в голову. Да-а-а… Может быть… пожалуй… Да по другим страницам Сумы (однако тогда уже не согласованным с окружением под Адлигом) получается, что эти самоубийственные письма Солженицын стал писать гораздо раньше – может быть, в 1944, может быть, в 1943. То есть именно в те годы, когда он «был доволен своим пребыванием в армии, абсолютной безопасностью» и ему не приходила в голову мысль о возможности смерти.

Так подсказывает Суме и доктор Симонян. Он прочёл «Архипелаг» – и стало ему окончательно понятно, что вело этого безумца, предателя, патологического труса, племянника безстрашного бандита: завидный пример группы Александра