Я слышу, как ты дышишь - Остин Марс

— В детстве рисовал левой, когда сам учился, но потом появился наставник и заставил взять кисть в правую. Я научился, при нем писал правой, а когда он уходил, брал в левую, так получалось быстрее и красивее. Он потом приходил и говорил: "Ух ты, как красиво! Видишь, как хорошо получается, когда пишешь правильной рукой". Тогда я понял, что люди не способны отличить правду от лжи, и что важен только результат, а каким способом он был достигнут, не важно. Особенно, если никто не узнает.

— И поэтому вы решили, когда вырастете, пойти работать в разведку?

Он грустно улыбнулся:

— Тогда еще нет, тогда я всерьез верил, что буду править Карном, мне не было нужды искать себе другое занятие. Отец поддерживал меня в этом заблуждении… А может быть, действительно с детства видел во мне преемника, я был хорош во всем, что нужно уметь королю, — он с шутливой гордостью задрал нос, Вера улыбнулась, он кивнул: — Да, я в детстве играл в короля. Вы в кого в детстве играли?

— Когда совсем маленькой была, в доктора или в учителя. Но это если была компания и надо было участвовать. А так вообще я не любила кем-то прикидываться, мне нравилось быть над процессом, в садике играла конструктором, а дома из картона делала всякие штуки — кораблики, шкатулки, книги. Мне покупали кукол, а я строила им дома, делала машины и водные мотоциклы, шила одежду, делала мебель, и потом, когда все было готово, я этим не игралась, а говорила нести новую куклу, потому что у этой уже все есть, она счастлива. Дед говорил, что я вырасту инженером, мама ставила на строителя, а папа — на механика. Я разочаровала всех. А вы?

— А я играл в совет министров. — Вера развернулась к нему с круглыми глазами, он рассмеялся и кивнул с шутливо пафосным видом: — Да, садился за стол над пачкой документов, рассаживал вокруг солдатиков, и с недовольным видом им рассказывал, что они тупые и работать не умеют, швырял им документы и требовал все переделать. У меня даже печать была, я ее сам сделал, вырезал из дерева, чернила налил. Отцу как-то похвастался, он так восхищался, водил меня в музей печатей. Королевская печать Карна существует в единственном экземпляре, ее меняют раз в сто лет, или если старая сломалась, ее сжигают и делают новую. В королевском музее есть коллекция всех оттисков за все годы правления Георгов. Была, сгорела, — он на секунду помрачнел, но потом опять улыбнулся: — И я когда- то при нем свою печать сломал, грохнул о стол ею, она треснула, я расстроился. Я в детстве очень разрушительно расстраивался, если я был не в духе, голова болела у всего дворца. Отец сказал, что сейчас все решит, забрал обломки, доломал и сказал секретарю, что это он свою печать случайно сломал, попросил заказать новую. Ему принесли новую, а старую он мне отдал. Та печать, которую вы видели на вашей кухне, это настоящая печать, ею отец пользовался, и дед, этой печатью мирный договор после войны заверяли. А новую передали Георгу Шестнадцатому потом, после коронации, они одинаковые. Но моя древнее. Когда отец мне ее подарил, до меня внезапно дошло, какая это власть, и играться ею я не стал. Стал играть в сыщика, следить за всеми, выслеживать, провоцировать. Один раз расследовал хищения кур из сарая, — он изобразил неземную гордость собой, Вера захихикала, он кивнул: — И нашел вора, да, меня потом полдворца ненавидело. Мне было 11 лет, а вору — 15, он был сыном старшего слуги, внебрачным, а в семье у него не было сыновей, поэтому старший слуга ему благоволил, и все об этом знали, и он сам знал, поэтому думал, что ему все с рук сойдет. А из-за меня не сошло. Его наказали, а он мне от злости сказал, что если я думаю, что я чем-то лучше него, то я ошибаюсь. Я потом долго об этом думал. Он сейчас служит в старшем доме Кан, у него не самый высокий ранг, но гораздо выше, чем он заслуживает. Третировал Двейна полжизни, гад. А я его полжизни за это бил, а он отыгрывался на Двейне, а Двейн терпел. Вот бы действительно сделать Двейна законным наследником, и посмотреть на их рожи.

— Сделайте, — пожала плечами Вера.

— Это не так просто, для этого нужна женщина. А у меня с женщинами семьи не те отношения, чтобы они оказывали мне такие услуги.

— Но он же их родственник, он даже внешне на вашего дядю похож, неужели им все равно на кровное родство?

— Я тоже их родственник, ничего это не меняет, — мрачно вздохнул министр. Вера промолчала, он взял в руку свой пояс, стал смотреть на вышивку, поднял глаза на Веру, но она смутилась и отвела свои. Он иронично улыбнулся: — Я в детстве думал, что я самый важный человек в мире. Мне кланялись все, даже старики, даже в Карне, потому что я привык к этому в доме матери и от всех требовал. Однажды во дворце гулял с отцом, ему принесли срочное донесение, и чиновник, который принес, мне не поклонился. Я возмутился и потребовал объяснить. А отец меня поддержал, я не знаю, почему — может, веселья ради, может, у него был план. Но после этого мне все кланялись, в любой стране, на любом уровне, я был самым главным человеком в мире для самого сильного человека в мире, это почитание уровня "бог", а я воспринимал это как должное. Мать меня обожала, я был в вышивке весь с головы до ног, у меня было столько игрушек, что к некоторым я вообще ни разу не прикасался. Каждый день новый костюм, сотни налобных лент, тысячи… хотя детям их нельзя, это взрослое украшение. Но моей матери хотелось одеть меня роскошно, а в империи мужчины украшения не носят, допускается только браслет, обозначающий семейное положение, кольцо, обозначающее статус, (его нельзя купить, его дарит слугам правитель, а правителям — император), и налобная лента с пришитыми драгоценными камнями и узорами из металла, (она ничего не обозначает, кроме уровня доходов, ее теоретически можно всем), но это все носят лет с шестнадцати-восемнадцати, не раньше. Но моей матери было плевать, она ввела это в моду, потом еще лет десять богачи детей в золото одевали. А потом родился Георг — и все, она поняла, что я не сработал, и избавилась от меня. И после этого мне кланялись только когда отец рядом стоял, а это случалось все реже, у него появились другие заботы. Сейчас, конечно, ситуация изменилась… для всего мира, кроме женщин моей семьи. Они ради меня палец о палец не ударят.

— A ради Двейна?

Министр посмотрел на нее с сомнением, Вера улыбнулась:

— Ну он же им ничего плохого не сделал, он ни в чем не виноват, никаких планов он им не обламывал. Его история — сплошные слезы, столько лишений и испытаний, а в итоге он все-таки вырос отличным парнем, это такой подвиг. Можно надавить на жалость, может, растают. Что им терять? У них все равно нет других мужчин, если у вас не получится сын с первой попытки, они потеряют дом. Они же этого не хотят, даже ради того, чтобы потрепать вам нервы, не платить же за это такую цену.

Он задумался, качнул головой:

— Он был рабом, это клеймо на всю жизнь, он не войдет в дом как равный, никогда. И воспитания он не получил, и образования, и семьи у него нет, и денег нет, он дому ничего не даст, кроме самого себя.

— Он сам — это много.

Министр грустно рассмеялся, покачал головой, посмотрел на Веру и сразу отвел глаза, тихо сказал, поглаживая ее ладонь: