Любовники в заснеженном саду - Виктория Платова

— Сказать?

— Скажи… Плизз… Ну, Рысеночек…

— Не сейчас…

— А когда?

— Не сейчас… Когда-нибудь…

— Ты все-таки сволочь, Рысенок, — говорит Динка,без всякой злости. Совсем напротив, ее голос ласкает меня, нежно касается лба,нежно касается щек, и губы у меня начинают стремительно пересыхать… Какстранно, в воде у меня вдруг пересыхают губы…

— Я? Сволочь? — Мне с трудом удается отлепитьсухой язык от сухого неба.

— Конечно. Любимица Ленчика… Терпеть тебя не могу…

— А я вообще… Тебя ненавижу.

Мы смеемся в унисон, а потом, перебивая друг друга, начинаемвспоминать забавные истории из жизни «Таис», кто бы мог подумать, что за двагода их накопилось такое количество… Не продохнуть. В большинстве своем этогастрольные хохмы, в которых фигурируют придурки-фаны, придурки —члены-команды, придурки-журналюги и прочие участники тараканьих бегов на приз«Таис». Когда запас хохм иссяает и вода в ванной остывает, мы, все так жесмеясь, выскакиваем из нее и, даже не вытершись, наперегонки бежим по лестнице.Наверх.

Оставляя за собой цепочку мокрых следов.

У самой дверь в комнату, куда уже ворвалась Динка, яостанавливаюсь. И оглядываюсь назад. Кто-то из нас (я? Динка?) попал мокройбосой ногой в кровь Ангела и размазал и без того стертое пятно.

И плевать. Плевать. Ангела больше нет. Есть дом Ангела, естьпес Ангела, улегшийся у перил, есть мы с Динкой, а Ангела больше нет. И никогдане было. Проще думать, что его не было никогда. Никогда Эта вязкая мысльуспокаивает меня, и я влетаю в комнату и тут же получаю подушкой по башке — отДинки" она все еще не может уняться. Спустя секунду подушка летит в головууже ей, и мы снова истерически смеемся. Смеемся и не можем остановиться.

Спустя двадцать минут, устав швырять в меня подушкой, Динкападает на кровать. Я вытягиваюсь рядом с ней. Так мы и засыпаем, голые, ничемне прикрытые и — примирившиеся.

Чтобы проснуться в день, в котором мы убьем Ленчика.

* * *

…Я не знала, сколько было на часах надежно спрятанного подземлей Ангела, когда в доме появился Ленчик. По солнцу, стоящему почти взените, можно было предположить, что сейчас часов двенадцать, никак не меньше.К этому времени мы с Динкой были одеты и сосредоточены: от предутреннейшизофренической веселости не осталось и следа. Мы ни о чем не договаривались,глупо договариваться, когда и так все ясно: мы — заодно. Чтобы ни случилось.

Мы — соучастницы.

«Соучастницы» звучит впечатляюще, не менее впечатляюще, чем«любовницы», которыми мы никогда не были Не менее впечатляюще, чем«нимфетки-лесби», которыми мы никогда не были… Мы уже не нимфетки, а лесбипосле семнадцати, по меланхоличному выражению Виксан, могут интересовать толькодруг друга.

Я успела покормить Рико, а Динка — ширнуться своимразлюбезным героином, отчего глаза ее сразу же опрокинулись, а на лицо змеейвползла улыбка. Эта улыбка так расстроила меня, что я выскользнула из дома подпредлогом кормежки других собак — только бы не видеть ее. Перед тем как войти встарую оранжерею, служившую теперь пристанищем для псов, я несколько минут постоялавозле могилы Ангела. Я не хотела делать этого, черт возьми, не хотела, носвежий прямоугольник земли притягивал меня.

И он же делал ситуацию безнадежной. Абсолютно безнадежной.

Спрятать уши не удастся, сказала я себе. Не удастся, тут и кгадалке ходить не надо, потому что из любой колоды Таро тебе выпадет всего лишьодна карта: палач.

Часы Ангела больше не ломились без спросу ко мне в виски, иэто было единственным утешением неутешительного утра. Солнечного, резкого,наполненного такими же резкими тенями от крон деревьев — и все равно:неутешительного… От прямоугольника в земле так тянуло смертью, что мне пришлосьдаже зажать нос. Если здесь появится, мать ее, полиция («Bienvenido sea,senoras!» [40]) — нам не отвертеться. Уж слишком назойливасвежая земля у оливковых деревьев, уж слишком явственно бросается в глаза…Неизвестно, сколько бы еще я простояла под сплетенными ветвями миндальныхдеревьев, если бы не жаркое дыхание за спиной. И, еще не повернув головы, язнала, чье это дыхание.

Рико.

Рико сидел позади меня, вывалив язык. Никакого волнения,никакого беспокойства. Задним числом я даже пожалела Ангела, преданного всеми,даже собственной собакой. В сущности, он был неплохим парнем, Ангел. Его саксбыл симпатягой. Меланхоличным, когда нужно. Когда нужно — ненавязчивым. Был бырасклад другим, мы даже могли бы выступать вместе: «Таис» и Ангел, чувственныезвуки саксофона дополнили бы наши голоса, смягчили скрытую непристойностьтекстов и лобовые аранжировки…

И почему только Ленчик решил использовать Ангела не поназначению?

А-а, кой черт! Он всех и всегда использовал не поназначению. Нас — в том числе.

— Пойдем, Рико, — бросила я, вдоволь насмотревшисьна могилу.

И пошла в сторону старой оранжереи. И Рико послушно затрусилза мной. Уже держась за ручку двери, я вдруг поймала себя на странной мысли:почему, когда Динка снесла Ангелу диафрагму, и потом, когда мы зарывали его всаду… Почему, когда Рико бился в двери кладовой, — все остальные собакимолчали? Ведь никто не шептал им в уши сладостное «Quocienscumque peccator…»,как любимцу Ангела. Или собаки также не принадлежали ему, как и этот дом? Илиони были частью реквизита из совсем другой пьесы?

Впрочем, об этом, как и о многом другом, я никогда не узнаю.Как не узнаю по имени всех собак.

…В оранжерее царил полумрак, особенно ощутимый после яркогосолнца. Мне даже пришлось постоять у входа, чтобы глаза привыкли к нему. Спустяминуту начали постепенно проступать контуры окружающих меня предметов, идыхание собак, и перспектива самой оранжереи. Это действительно была оранжерея,хотя снаружи она казалась самой обыкновенной хозяйственной постройкой,прилепившейся к дому. Дальнее крыло оранжереи, расположенное метрах в двадцатиот меня, было освещено падающими отвесно солнечными лучами, там дажепросматривалась кое-какая растительность, запущенная и полуживая. А здесь, удвери, рядом с садовым инструментом, стояло несколько мешков с кормом и среднейвеличины пластиковая бочка, наполненная водой. Не слишком разнообразный рацион,что и говорить.

Странно только, что здесь всегда подванивало сырым мясом.

Стоило мне только войти в оранжерею, как собакизаволновались и заскулили. Они не выказывали никаких признаков агрессивности,но все же я решила подстраховаться: на всякий случай. Оглянувшись на Рико,громким, слегка дрожащим голосом я произнесла: «Каждый раз, когда грешникпытается понравиться Творцу…»

Каждый раз, когда грешник пытается понравиться Творцу, онкормит его собак…