Каменный мост - Александр Терехов

Гольцман вдруг проворно поднялся и вздохнул, он не любил выскальзывать из кабинета, не опечатав папки, не заперев сейф, – Алена ворвалась бессонная, несвежая, вымотанная дорогой, попахивая потом сквозь резкие покупные запахи, и вцепилась:

– Господи, ты жив! Жив! – голосила она. – Ты жив… Как же ты меня напугал! – И захныкала: – Я из аэропорта, сразу к тебе – что ж ты молчал, любимый?! – Запрокинула лицо и пресно всосалась в губы, в любимой манере елозя грудной сбруей по мне и стонами изображая голод (успеть до пяти!). – Милый, желанный мой… – (Я держал ее за лопатки и дышал ртом.) – Давай сбежим куда-нибудь… К тебе… В сауну… Я больше не могу без тебя…

– Мне надо ехать. Надо срочно опросить свидетеля. Алена, – я чуть встряхнул ее, отклеил. – Я должен успеть до пяти.

– Нет, сегодня только я, ты все успеешь завтра, – жадно впивалась и даже неловко, косым движением махнула рукой по мне: от живота вниз. – Каждую ночь ты мне снился. – Я разобрал, что она продышала: – Я хочу тебя…

– Пока тебя не было, тут у нас… Важная встреча… Алена!!!

– Никуда тебя не отпущу сегодня. Ты можешь ради меня, один раз что-то – ради меня… Один раз, – она повела перед собой тощим указательным пальцем с алым когтем.

– Я живу ради тебя. Не обижайся, милая… – Хоть бы кто-то зашел! – Мне нельзя опаздывать.

– Пожалуйста, – и она завыла. – Ну, пожалуйста!!!

– Я не могу! Я должен успеть до пяти! Дай мне жить! Работа – самое главное в моей жизни!

И толкнул ее с дороги, но она репейником цеплялась за рукава:

– Я поеду с тобой, а потом мы… куда-нибудь… Посижу тихо. Посижу в уголке. Буду записывать. Так соскучилась по тебе. Ты хоть немного вспоминал? Скажи: я тебе нужна, хоть немного?

– Ну что ты будешь, прямо с дороги… Я приеду вечером к твоему дому, походим в парке.

– Ну, пожалуйста, – прыгала она, – поеду с тобой. Я на допросы всегда ездила с тобой.

– Не сегодня. Свидетель не станет говорить…

– Даяне отпущу больше тебя – ты можешь это понять? – Она вскрикнула и отцепилась – так вмазал я кулаком по столу, и моя любимая единственная ручка, черная с золотыми ободками, – об стену! об пол! разлетелся колпачок с золотым клювом и чернильные брызги… Что еще сделать? что еще сделать?! стулом в окно? сдохнуть?!

– Ты-ты-ты-ты-ты-и-и, – пропел Боря и, как слепой, неуверенно прошаркал на середину кабинета. – Ты-ты-ты-ты-ты-и-и, – и шлепнул мне на стол какую-то херню на пружинке с английским флагом. – Секретарша привезла. Ни про кого не забыла! Ты-ты-ты-ты-ты-и-и… – И восторженно воскликнул: – А я собачку взял, Алена Сергеевна, – Боря потянулся, – овчарочку! Три дня гуляли. А позавчера супруга моя говорит: а что-то собака ваша, Борис Антонович, приволакивает задние ноги? Пригляделся – дейст-ви-и-и-тельно… Есть такой момент! Зачем мне переднеприводная собака? Отвез я ее, – мурлыкал Боря, – по Каширке, тут недалеко… Вывел на поводке, взял за ошейником покрепче и топориком-то и успокоил, и… – Боря воровато оглянулся и сделал гребущее движение ногой, – щебенкой так сверху нагарнул, а там дорогу строят, сверху ляжет асфальт и побегут автомобили… До свидания.

– Давай я хоть отвезу тебя. Давай? Ну, пожалуйста.

– Ну, давай (о боже!). Как ты отдохнула?

Она кивнула: отдохнула – и смотрела на дорогу, улыбаясь, прикусывая губы. Я вертел адрес в руках, и жег меня стыд за чернильную ручку – подарил человек, служила честно столько лет, тепло пальцев, родная вещь, два переезда, терял в Минске в гостинице, вернулся с вокзала и нашел… Дурак! – А-а-а, будет другая… Но такой уже не будет, и такого, как я, не будет, еще один кирпич в одинокую…

– Ты прости меня, – попросила Алена, – больше не повторится. Набросилась на тебя, бедного…

– Да я…

– Я все понимаю, милый. Просто соскучилась. Напридумывала себе. Ты меня любишь? Правда? Ты не опаздываешь? Мы правильно едем?

– Ни разу там не был, это ж первый раз, – врал я, и с натугой, хотя она, казалось, почти не слушала меня. – Бабка, живет одна, глухая. Неделю уговаривали через племянницу… А в пять к ней врач… Работала в НКВД, у Кобулова. Представляешь, одна невероятная идея появилась. Даже говорить не буду, пока бабку не опрошу. – Почему «бабка»? не мое слово! – Касается Петровой… Подожди, вот Севастопольский проспект… Какой это дом? Быстро доехали.

– Посидим немного? – Она утомленно привалилась ко мне, но ненадолго, словно что-то вспомнила, потянулась и поцеловала в шею; осталось немного потерпеть; она засопела и заглянула в глаза. – Пойдем на заднее сиденье? Пойдем? Ну, пойдем… У нас же есть с тобой пять минуточек.

– Алена, – приходилось целовать и гладить кожу, песочное, сухое терпение.

– Ну, пойдем, – гнусавила она и закатывала глаза, играя в другую, – или я буду приставать к тебе прямо здесь.

Я притянул ее к себе сильно, обхватил и держал, пока она не ослабела, не перестала шевелиться, замерла, словно вслушиваясь в два сердцебиения, – два человека в машине под начинающимся дождем, – я трогал губами ее макушку и ждал, пока пройдет достаточное время.

– Надо идти. Я пойду.

– Подождать тебя?

– Откуда же я знаю, на сколько… Слушай, ты же еще дома не была – поезжай!

– Я пробегусь тут по магазинам.

– Я могу добраться до дома сам? Алена, честное слово!

– Приедешь вечером? Я сегодня одна. Сережка ночует у бабушки. – Про мужа она не говорила никогда.

– Позвоню, когда освобожусь. Расскажу, чем кончилось.

– Только не отключай телефон.

Я с наслаждением вырвался на воздух, в собственные шаги, в движение, облизывая губы, трогая нос – делая все, что я делаю, когда на меня смотрят, и преувеличенно изображая, что ищу дом, сверяясь с бумажкой, чтобы не оглядываться: уехала? – а оглянуться тогда, когда уже никого нет…

– Готовы пельмени, будешь?

Я сразу пошел под душ, крикнув за дверь: точно до пяти никто не придет? – а может, и придет, все может – мне не нравилось целовать в губы. Сами совокупления, происходившие после обеда, оставляли ощущение сальности, ощущение жира, ощущение мяса и предвкушение вляпаться, но я жил в те безумные, стремительные… когда хотелось, и не видел… лишь бы она не напоминала о себе; мешали ее глаза, но она и не смотрела – встречала у порога в жирной помаде, под юбкой новые трусы. Ходила ли она под душ? Кожа никогда не пахла мыльной чистотой и не сохраняла недавний жар горячей воды. Из-за кухонного стола, теряя полотенце, огибая стол в гостиной – в комнату направо, на аэродромную кровать, откинув алую подушку сердечком. Хотелось полежать в покое, но она чмокнула два раза в грудь и в живот, как тепловатой, резиновой присоской, и положила колено на пах, я подполз, борясь с пельменной отрыжкой. Мы полазили друг по другу, мой телефон все-таки зазвонил, в джинсах, на вешалке в ванной, она брезгливо лизнула: «Ты такой вкусный…» и полезла на меня, я выгибался рывками, но никак не мог… она с рождения не брилась там, и я тупо путался в жестковатых космах, пока она весело не сказала: «Сама!» На лице ее качалось слепострадательное выражение, она вслушивалась в себя, пытаясь полностью и побыстрей накормить свое тело…