Григорий Потемкин - Ольга Игоревна Елисеева

Подготовка к броску

Так развивалась интрига при петербургском дворе. На юге же, куда отправился Потемкин, дела обстояли куда сложнее. Начало операции по присоединению Крыма было запланировано на середину весны 1783 года, когда в степи появится подножный корм для лошадей.

8 апреля Екатерина подписала манифест о «принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу»[847]. Над этим документом императрица и светлейший князь совместно работали более месяца, он должен был храниться в глубокой тайне до тех пор, пока присоединение ханства не завершится полным успехом.

Накануне отъезда Потемкина 31 марта умер граф Панин, человек, вместе с которым в прошлое уходила целая эпоха во внешней политике России. Сохранилась короткая записка Потемкина, посвященная погребению Никиты Ивановича. Князь испрашивал у Екатерины позволение похоронить покойного канцлера в Александро-Невской лавре[848]. Уже два года Панин находился не у дел, продолжая оставаться при этом главой партии наследника престола. Неприязнь императрицы к бывшему сотруднику не уменьшалась. Сторонники Никиты Ивановича, боясь отказа Екатерины похоронить Панина в лавре, обратились с этой просьбой к Потемкину. Светлейший князь получил необходимое разрешение, и старый дипломат упокоился со всеми подобающими почестями.

Вечером 8 апреля Григорий Александрович был уже в Нарве, где его застало письмо императрицы: «Жалею, что дороги так дурны; я чаю, ты весь разбит»[849]. По весенней распутице Потемкин добирался до Могилева одиннадцать дней, что при его обычной быстрой езде показалось князю слишком долгим. «Во многих местах реки меня останавливают и починка экипажей»[850], — жаловался он.

22 апреля в поместье Дубровка под Шкловом Потемкин получил от императрицы копию письма Иосифа II.

В начале месяца Екатерина бросила пробный камень — попыталась выяснить, будет ли ее союзник действовать согласно принятым на себя обязательствам в случае войны с Турцией. «Я никаким образом не стану требовать от вас, чтобы вы подвергли ваши владения какой-либо опасности для моих выгод, — писала она. — Я надеюсь, что на этот раз собственные силы моего государства будут достаточны для того, чтобы принудить Порту к миру… Зная, однако, высокую душу императора Иосифа II и искренно желая личной славы для него и выгод для его государства, интересы которого столь сходны и столь тесно связаны с интересами России, я не могу не желать, чтоб он участвовал в предстоящей борьбе»[851].

Иосиф II ответил не совсем так, как желала бы русская сторона. «У Вас остаются сомнения на счет точности турок в полном исполнении обязательств… Кайнарджийского договора, — писал он. — Что до меня, то… льщу себя надеждою, что… совершенно одинаковые заявления и положительные изъяснения, сходные с теми, какие мы совместно представили, сделают Порту более уступчивой и точной при выполнении в будущем того, что она обещает»[852]. Император ссылался на «множество маловажных домашних дел», на свой долг перед австрийской монархией, которым не может пренебречь, даже ради военной славы. Он ясно давал понять корреспондентке, что видит в совместных дипломатических декларациях лучшее средство воздействия на Стамбул.

Екатерина не была особенно опечалена шаткой позицией союзника. Она писала Григорию Александровичу, что при осуществлении намеченного плана «твердо решилась ни на кого не рассчитывать», кроме «самих себя». Государыня считала, что чуть только дело дойдет до дележа турецких земель, Австрия, да и другие государства, не окажутся в стороне. «Когда пирог испечен, у каждого явится аппетит»[853], — с насмешкой замечала она.

«Приложенная копия императорского письма, — писал в ответ князь, — не много твердости показывает, но поверьте, что он инако заговорит, как вы и угадываете, когда пойдут предположения Ваши в действо. Кауниц ужом и жабою хочет вывернуть систему политическую новую, но у Франции они увязли, как в клещах, и потому не смеют отстать от нее, хотя бы в том был и авантаж. Стремятся также поссорить Вас с королем прусским, и это их главной пункт. Я считаю, их всех мучит неизвестность о наших движениях. Облекись, матушка, твердости на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцов. Все что ни будет, только одна пустая замашка, а на самом деле все захотят что-нибудь также схватить. На императора не надейтесь много, но продолжать дружное с ним обхождение нужно… Нужды большой нет в его помочи, лишь бы не мешал»[854].

По сведениям Потемкина, своими колебаниями австрийская сторона обязана позиции Кауница, противника усиления России на Черном море. Под «новой политической системой» понимался союз Вены и Петербурга. Австрия, так же как и Франция, стремились поссорить Екатерину со своим давним врагом — Фридрихом И. Не являясь сторонником прусской партии, Григорий Александрович, однако, даже в самых критических ситуациях выступал против обострения отношений с Пруссией. Одним из главных условий успеха операции на Юге он считал секретность ее проведения.

В конце письма князь как бы невзначай упоминает о двух важных обстоятельствах, оказавших серьезное влияние на сроки и характер проведения операции в Крыму. «Подножного корму нет, почему конные полки продвигать неловко, но я надеюсь, что скоро покажется. Зима была сей год продолжительна». Еще не доехав до места, Потемкин уже дает понять императрице, что дело, задуманное ими, завершится отнюдь не так быстро, как она рассчитывает. Упоминает князь и о другом важном факте: «Время Вам докажет, сколь Вы хорошо сделали, что не послали флот». Военные демонстрации у русских границ, предпринятые шведским королем, не позволяли России отправить экспедицию Балтийского флота в Архипелаг. Екатерина предпочла обождать до прояснения ситуации на севере, и теперь светлейший князь признавал ее правоту.

Между тем в Крыму события развивались по заранее намеченному плану. Несохранившимся письмом с дороги Потемкин уведомлял корреспондентку об отречении хана Шагин-Гирея от престола. «Что хан отказался от ханства… о том жалеть нечего, — отвечала Екатерина 5 мая, — только прикажи с ним обходиться ласково и со почтением, приличным владетелю»[855].

Переговоры с Шагин-Гиреем были долгими и трудными. Отправляя Потемкина в Крым, Екатерина еще не была уверена в их успехе. Самойлов, руководивший медиацией, оставил портрет последнего крымского хана: «Шагин-Гирей был сложения сухого и довольно крепкого, росту был среднего, разум его был украшен довольными сведениями, сроден был к войне и храбр, не любил роскоши и неги, но не чужд был азиатской пышности; и особливо гордился происхождением, поелику сия фамилия вела родословную свою от Чингиз-хана. Имел он случай быть в Венеции и научиться итальянскому языку, который изрядно разумел, равно как и греческий, арабский же знал совершенно, несколько объяснялся по-русски… В Крыму имел он противную партию, потому что там известна была наклонность его к европейскому вкусу, и Шагин-Гирей не был бы ханом, если бы императрице Екатерине II того не хотелось… Князь Григорий Александрович знал, что желание хана быть преобразователем при непостоянстве и невежестве татар подаст повод к волнению сего народа, и надеялся через то для России полезных последствий»[856].