Лесная герцогиня - Симона Вилар

Эта церемония много значила для Эммы, да и для Герлок тоже. Ведь помолвка была лишь немногим менее важной, чем венчание перед алтарем, она знаменовала вхождение ее дочери в семью Рикуина Верденского, а на этого рассудительного графа Эмма могла положиться более, чем на запоздалые уверения в верности своей каролингской родни, раздраженные заверения Длинной Шеи или подозрительную уступчивость епископа Трирского. Завтра…

Герлок должна выздороветь! И тогда ее мать почувствует себя уверенней. И перестанет испытывать гнетущее напряжение, которое столь старательно прятала за показной безмятежностью и поделиться которым могла лишь с Меченым. Эврар понимал ее. Он тоже беспокоился, а его тревога, казалось, не имевшая под собой явных оснований, была сродни интуитивному предчувствию несчастья у животных. И он раз за разом обходил покои дворца, словно выискивая запасной выход, но одновременно прислушивался, узнавал, выпытывал. Позже рассказывал Эмме, что разведал: конечно, Рикуина многие уважают, однако считают, что он не имеет необходимой власти над лотарингской знатью, и скорее считают его возвысившимся выскочкой. В то время как Гизельберт у многих вызывает почтение, интерес и даже восхищение. А вот к Карлу Простоватому относятся двояко: признают его авторитет как Каролинга и помазанника божьего, но считают чужаком, одним из тех чужеземцев, которых манят лотарингские владения.

И не будь с ним столь великолепной личной дружины – тут даже Эврар не мог не выказать своего восхищения, – то еще не ясно, чувствовал бы себя Карл в такой безопасности среди своевольных лотарингских баронов и надменного местного духовенства, каждый из которых имел свое войско, но, хотя и признавал власть Ренье и его присягу королю, имел полное право на собственное мнение о происходящем.

Эмма подтолкнула под перину одеяльце Герлок. Услышала голос ожидавшей ее Этгивы.

– Моя дорогая Эмма, боюсь, нам пора поторопиться. Скоро полночь, и мы должны успеть влиться в процессию.

Она в нетерпении мяла меховую опушку на рукавах своего парчового платья. Стояла у окна, оживленная, нарядная, сверкающая. Две круглые пряжки с самоцветами сдерживали подбитую горностаем пурпурную мантию, а на голове, поверх серебристого головного покрывала с длинной бахромой, сиял парадный венец Каролингов – четырехгранный с высокими зубьями по углам, украшенными трилистниками из ярких рубинов.

Эмма тоже была одета для празднества. Ее светлое платье от колен до узких ботиночек было оторочено узорчатой парчой. Широкий плащ темно-серого переливчатого бархата подбит нежным мехом куниц. На голове – богатая золотая диадема, украшенная золотыми цветами и с ливнем цепочек по бокам, светлевших на ее темно-рыжих, красиво уложенных волосах. Длинные серьги с подвесками спускались до ключиц.

– Матушка, вы такая красивая, – уже сонно бормотала Герлок, шмыгая носом. – Идите, матушка, я буду спать.

И тут же стала спрашивать, придут ли к ней завтра ряженые, и правда ли, что ее маленький жених подарит ей свою резную лошадку. Понимала, что маму уже надо отпустить, но все удерживала ее за полу плаща, и Эмма смогла уйти, лишь когда девочка стала дремать под напеваемую Муммой колыбельную.

Морозная рождественская ночь искрилась огнями. Отовсюду к темневшей средь строительных лесов громаде собора святого Дагоберта стекались вереницы прихожан с горящими факелами в руках, и это постоянное движение огней создавало яркую и праздничную атмосферу. Воздух был насыщен запахами угощений. Над собравшейся перед собором толпой поднимались дым и пар от людского дыхания, слышалось ржание лошадей. Люди, закутанные в тяжелые шубы и накидки, выглядели бесформенными кулями. Снежные сугробы, свисая со скатов крыш, при свете огней казались розовыми.

Прямо перед папертью собора горел большой костер из факелов, которые прибывшие на праздничную службу прихожане бросали в одну кучу, когда поднимались по высоким ступеням храма. Снег вокруг костра растаял, и там, у пламени, грелись, дожидаясь начала службы, толпы бродяг и нищих. Свет костра неровными бликами ложился на их лица, освещал обмотанные тряпьем ноги и жалкие лохмотья одежд. Эмме, медленно двигавшейся подле Ренье по приподнятой на столбах галерее прохода, они были хорошо видны. Она даже разглядела знакомого рослого паломника в широкополой шляпе, видела, как он глядит в их сторону через плечо. Потом тоже поднялся на паперть. Эмме почудилось что-то знакомое в его походке, движениях. Она даже ощутила беспокойство, но заставила себя отвлечься. Они уже вышли на опоясывавшую собор террасу и, пройдя по ней, вошли в храм.

Эмма остановилась на входе, чтобы обмакнуть пальцы в чашу со святой водой, перекрестилась. Ренье стоял рядом, его правая парализованная рука висела плетью, и, так как он не мог выполнить ею положенный ритуал крестного знамения, Эмма перекрестила и его. Он лишь чуть кивнул. Глядел вперед. Его облегающая голову темная, почти монашеского покроя шапочка оттеняла бледность лица и синеву вокруг рта и под глазами. Но держался он величественно и невозмутимо, ничем не выказывая утомления, полный решимости простоять всю службу. Опираясь с одной стороны на раба, а с другой – на супругу, тяжело двинулся вслед за королевской четой.

Внутри собора яблоку негде было упасть, столько набилось народу, однако, когда появились знатные особы, стражники быстро потеснили толпу, предоставляя знати проход. Несмотря на спертый воздух, здесь было холодно. Церковь имела форму латинского креста с очень короткими трансептами[27]и полукруглым алтарным выступом. Вместо свода над головой – простой деревянный потолок, но над главным алтарем уже возведен каменный купол. Большие четырехугольные столбы разделяли уходящий вперед проход нефа на три отсека, что придавало огромному помещению величественный вид. И хотя на протяжении всего нефа над головами молящихся высились строительные леса, а у подножия колонн так и не убрали груды щебня и мешки с раствором, все равно собор выглядел величественно в сиянии огней, в ароматах горящего воска и запаха хвои, гирляндами развешенной под потолком. Людской рокот молящихся и переговаривавшихся прихожан сливался с пением хора. А потом зазвучал орган.

Эмма даже на миг ахнула, восхищенная. Звуки органа казались ангельской, дивной музыкой, льющейся из полумрака собора, как с небес. После своего полудикого существования в Арденнах она все еще никак не могла без трепета слушать эти величественные звуки. Мелодия органа, многократно усиленная огромным пространством собора, зазвучала торжественно и нежно, как ангельский глас. Толпа собравшихся невольно притихла. Да, орган в Стене был великолепен. О нем шла молва в округе, а люди еще не забыли легенду о святой отшельнице, которая, проведя тихую и благочестивую жизнь в глуши Арденнских лесов, прибыла в Стене, чтобы послушать дивный орган. И восхищение ее было так велико, что душа ее воспарила к небесам и она тихо скончалась с улыбкой на устах. Сейчас Эмма даже верила в это. Орган вызывал отклик в ее сердце, и она испытывала желание раскрыть свою душу… запеть. Ах, как давно она не пела!..