Поздний ужин - Леонид Млечин

— Отмучилась, отмучилась, — повторяли беззубые старушки.

Дом Инны Ивановны стоит у самой железной дороги, по пути на станцию, так что куда ни пойдешь, обязательно мимо пройдешь.

Утром, когда я по свежему снегу торил дорогу в магазин, увидел, что Марина сметает веником снег с крыльца. Григорий же с метром в руках стоял у забора.

— Вторую калитку придется делать, — пояснил он. — Всю неделю с Мариной спорили. Я ее уговаривал продать дом. Она ни в какую. Берет себе материнскую половину дома, мне гостевую оставляет. У каждого будет свой вход.

Инна Ивановна ошиблась в детях. Хозяином, вернее хозяйкой, оказалась Марина. Григорию же нужны были деньги.

— Извини, Гриша, это не мое дело, конечно. Но ведь в завещании мать оставила весь дом тебе, — сказал я.

Григорий отвернулся:

— Так ведь нет завещания.

— Как нет? — удивился я. — Инна Ивановна сама мне его показывала.

— Я же тебе вчера говорил: ничего не нашел, ни денег, ни драгоценностей, ни завещания.

— Может, плохо искал?

Григорий покачал головой:

— Весь дом перерыл. Мать аккуратная была. Все бумаги в порядке. Ящики запертыми держала. Значит, завещание уничтожила, а деньги и остальное кому-то отдала.

Выйдя из магазина, я завернул на почту и позвонил в районное бюро судебно-медицинской экспертизы. Патологоанатома, писавшего заключение о смерти Инны Ивановны, на работе еще не было. Перезвонил ему домой. По его словам, следов тяжелых, неизлечимых заболеваний, в том числе психических, он при вскрытии не обнаружил. Добавил, что она была сильно истощена. Сомнений в том, что это самоубийство, у него не возникло.

На обратном пути мне встретилась Марина. Надев меховые рукавицы, она толкала впереди себя тележку, нагруженную мусором. Старую свалку санитарная инспекция закрыла, а до новой идти почти километр.

— Помочь? — предложил я.

Она покачала головой, но остановилась, поправила очки.

— Почему ты следователю не сказала, что исчезли деньги и драгоценности?

Мой вопрос ее не удивил.

— Потому что знаю, кому мама все отдала.

Она ждала вопроса, но мне не хотелось его задавать.

— Грибову из санатория. У них роман был, если хочешь знать, — добавила она. — Думаешь, приятно рассказывать о том, что твоя мама в шестьдесят семь лет завела роман с мужчиной на пятнадцать лет моложе себя?

Она подхватила свою тачку с мусором и покатила ее на свалку. Детьми мы вместе играли, вместе ходили в школу и несколько раз целовались. Нас называли женихом и невестой. Но прежде чем это могло стать реальностью, Марина и Григорий переехали к отцу.

На похоронах я Грибова не видел, а ведь он в любом случае мог бы прийти. Он же тоже старожил поселка. Его распределили в санаторий имени XII съезда комсомола сразу после окончания областного мединститута. Так он у нас и застрял на всю жизнь.

К Грибову я пошел после обеда. К дому отдыха ведет короткая дорога. Зимой по ней пройтись одно удовольствие. Летом надо прыгать через лужи. Санаторий стоит на возвышенности, и его плохо проложенные стоки затапливают дорогу.

Для счастливого обладателя драгоценностей и денег, подаренных Инной Ивановной, Грибов выглядел неважнецки. Его нищая двухкомнатная квартира тоже не преобразилась. Можно было не спрашивать, почему он не пришел на похороны: чихал и кашлял. Он обрадовался моему приходу, но стеснялся своих драных тренировочных штанов, старой кофты и шарфа на шее.

— Нет Инны Ивановны, — простонал он. — Горе-то какое. Не с кем теперь и словом перемолвиться.

— Вы давно ее видели в последний раз?

— Месяц назад.

— Так давно? И с тех пор не заходили?

Грибов вытащил платок и долго сморкался.

— Видите ли, ко мне пришел ее сын, Григорий. И как мужчина мужчину попросил больше не ходить к Инне Ивановне.

— Почему?

— Сказал, что это предосудительно. По поселку ходят слухи, порочащие честь Инны Ивановны, и он обязан позаботиться о ее репутации. — Он помялся: — Пригрозил мне, что изобьет, если еще раз увидит возле их дома…

Григорий стоял на том же месте, где я встретил его рано утром, и, похоже, меня дожидался.

— К Грибову ходил? — угадал он. — Зря тебе Марина про него сказала. Мать уже в могиле, что теперь грязное белье ворошить? Зайдем, помянем.

От него пахло водкой и луком.

— Зачем ты Грибову сказал, чтобы он перестал ходить к матери? — спросил я.

— Маринка попросила, — равнодушно ответил Григорий. — Меня, сказала, как женщину он не послушается. Маринка злилась, что он к матери шляется. Мне-то все равно было.

Калитка была незаперта, но, войдя на участок, я не увидел Марины. Вошел на террасу — тоже никого. Из кухни крутая лестница вела на второй этаж. Туда, по словам Григория, в последние месяцы перебралась Инна Ивановна.

На втором этаже веранда и три комнаты. Две большие, светлые, а третья — маленькая — выходила единственным окошком на пустырь. В этой комнате Инна Ивановна повесилась.

Почему она вдруг перебралась на второй этаж? Никогда она там раньше не ночевала. Ведь в ее годы, должно быть, тяжеловато подниматься по высоким ступеням. Почему из всех комнат она выбрала самую мрачную, с окном на север?

Может быть, у нее в последние месяцы действительно начались какие-то психические нарушения?

Я толкнул тяжелую дверь и вошел в комнату, оклеенную синими в цветочек обоями. Постельное белье Марина собрала, и кровать стояла голая, в ржавых пружинах. Надо же, Инна Ивановна всегда говорила, что спать надо на жестком, а сама выбрала кровать с пружинами.

Дверцы шкафчика были распахнуты, и я увидел, что он пуст. Столик, обтянутый белой бумагой, лампочка под прожженным абажуром и деревянный стул — вот и вся мебель. Тоскливая картина.

Я повернулся, чтобы уйти, но остановился в растерянности перед закрытой дверью. Она открывалась внутрь, но не за что было ухватиться. На двери отсутствовала ручка. Я удивился: с наружной стороны и ручка, и новенький замок, а изнутри ничего. Как же Инна Ивановна выходила?

Теперь я обратил внимание на окно. Двойные рамы без форточки, без задвижек — то есть окно тоже открыть нельзя! А за окном ставни, единственные на всем втором этаже. Да и вообще ставни нужны на окнах первого этажа — какая-то защита от воров, если уезжаешь. На втором этаже ставней ни у кого в поселке нет. И здесь раньше не было.

Я присел на стул и еще раз, уже внимательнее, осмотрел комнату.

Постепенно я стал представлять себе, что здесь происходило в последние месяцы. Инну Ивановну заперли в этой комнатке, откуда нельзя выйти, без еды и без надежды. Одному Богу известно, что она передумала здесь в те страшные дни. И прямо над кроватью — железный крюк. Как единственный выход. Как избавление. Как спасение.