Стеклянные цветы - Мэри Каммингс

Через полминуты «Скорая помощь», мигая маячком, уже мчалась впереди грузовика, а забравшийся в кабину парамедик колдовал над Амелией — смерил ей пульс, давление, сделал укол в вену.

Лицо медика было бесстрастно-профессиональным, и Филипп не мог понять, что тот думает об ее состоянии. Да он и не всматривался — смотрел больше на нее, держал за руку и повторял: «Ничего, скоро уже доедем, потерпи!», пока не понял, что она его уже не слышит…

Больше Амелия до самой больницы так и не пришла в себя.

Двое санитаров положили ее на каталку и увезли. А Филипп остался в приемном покое. Ответил на несколько вопросов медсестры, сидевшей за стойкой: полное имя, возраст, нет ли каких-то хронических заболеваний или аллергии, адрес…

— Она что — правда баронесса?! — спросил итальянец-водитель грузовика. Филипп и не заметил, что он до сих пор стоит рядом.

— Да.

— Дочь барона?!

— Нет, жена. То есть вдова, барон умер в позапрошлом году.

— Пройдите в комнату для ожидающих, — вмешалась сестра за стойкой. — По коридору прямо, потом на первом повороте налево до конца.

— Пошли! — водитель дернул его за рукав.

— Сейчас, я должен позвонить ее отцу.

— Ладно, я там пока посижу. Кстати, меня Джино зовут.

— Филипп.

По телефону Трента ответил незнакомый женский голос. Филипп удивленно переспросил:

— Кристина?! — Обычно трубку брал если не сам миллионер, то его секретарша.

— Это кабинет мистера Трента. Кто его спрашивает? — Нет, голос был определенно незнакомый.

— Филипп Берк.

— Оставьте, пожалуйста, ваш номер — с вами свяжутся.

Номер был выгравирован на стенке кабины. Филипп подумал, что хорошо бы еще у кого-нибудь спросить, в каком он городе находится, когда его собеседница вдруг словно поперхнулась и быстро сказала:

— Подождите минуточку… сейчас… — И тут же, практически без паузы, заговорил сам Трент: — Слушаю, Берк.

— Здравствуйте, мистер Трент. Вы получили мое предыдущее сообщение?

— Да, я только что прилетел с Западного побережья, и мне передали, чтобы я позвонил в Швейцарию насчет дочери. Что с Мелли, что она там опять натворила?!

— Она в больнице. Скорее всего, аппендицит.

— А, ч-черт, вот оно что! Кристы нет — я без нее, как без рук. Она бы меня уже давно разыскала, а эта, новенькая… черт… — Впервые за время их знакомства Трент позволил себе выругаться. — Как ее состояние? Оперировали уже?

— Мы недавно совсем добрались до больницы. Дорога была завалена…

Филипп коротко рассказал о происшедшем — только факты, в том числе и объяснявшие, почему, вопреки мнению Цолля, он все же решился идти к шоссе, не дожидаясь спасателей. В какой-то момент, увидев проходившую мимо женщину, бросил в трубку:

— Минутку! — и обратился к ней: — Мадам, простите, как называется это место?

— Вад-Лоссенская городская больница, — без малейшего удивления ответила она. Он повторил Тренту название.

После первой вспышки эмоций миллионер заговорил в своей обычной манере — лаконично и деловито. Сказал под конец:

— Спасибо. Держите меня в курсе и позвоните, когда закончится операция.

— Никаких новостей нет, — доложил Джино, едва Филипп вошел в комнату для ожидающих.

Он кивнул, сел рядом.

— Да не волнуйтесь, все будет хорошо, — сочувственно сказал итальянец. — Хотя представляю, что бы я чувствовал, если бы моя жена сейчас в таком положении была. Мы год как поженились. Она у меня очень хорошенькая, волосы такие же светлые, как у вас. Хотите кофе? Тут, за углом, автомат есть.

Джино было двадцать семь лет. Жил он в небольшом городке рядом с Миланом, они с женой купили там квартиру. Взяли ссуду, да и помимо этого влезли в долги, зато квартира была куплена большая — что называется, «на вырост», и с красивым видом из окна.

«Вырост» — то есть прибавление семейства должно было наступить через месяц. Поскольку Аурелия, жена Джино, плохо переносила беременность, она полгода назад ушла с работы, и теперь семья жила на зарплату Джино, пусть и неплохую, но с учетом ссуды и долгов ее хватало едва-едва. Работал он в мебельной фирме — развозил продукцию по всей Европе, даже в Швеции и Англии довелось побывать. Правда, ничего толком там увидеть не успел: приехал, сгрузился и сразу обратно.

Все это Джино поведал Филиппу, решив, очевидно, скрасить беседой бесконечно тянущееся время. Говорил он по-немецки, с сильным акцентом; рассказывал со всеми подробностями — даже изобразил в лицах разговор с директором банка, у которого сумел выпросить ссуду на выгодных условиях. Все-таки сходил и принес кофе, возмущенно замахал руками, когда Филипп полез за бумажником.

Филипп был благодарен ему и за эту болтовню, и за кофе — не потому, что ему так уж хотелось этого кофе, а потому что рядом был человек, которому тоже было не все равно, останется Амелия жива или умрет.

Он слушал, кивал, даже порой о чем-то спрашивал, поддерживая беседу, но мыслями был далеко от итальянца и от его проблем. Он думал об Амелии, которая где-то в этом же здании, совсем недалеко, сейчас лежала на операционном столе. И немецко-итальянский говорок Джино не мог заглушить сверлившую изнутри голову мысль: «А если она умрет?».

Она была веселой. И ласковой, и жизнерадостной, и жизнелюбивой.

И красивой…

И при этом в глубине души во многом все еще оставалась ребенком — одиноким и мучительно жаждущим внимания к себе; ребенком, которого при желании так просто было разглядеть под высоким ростом и ослепительной внешностью раскованной и бесшабашной баронессы фон Вальрехт.

Именно что при желании… которого у него не нашлось.

Все это время она дарила, дарила, дарила ему себя — дарила, ничего не требуя взамен. А он брал предложенное и ее же за это презирал, и обвинял в собственных грехах — что, мол, это она виновата в том, что он изменил Линнет; спал с ней — и при этом ханжески, мерзко смел разыгрывать из себя великого моралиста; нарочно был груб с ней, чтобы больше не приходила — а сам по вечерам прислушивался: не раздадутся ли шаги за дверью.

А она терпела — и радовалась, и смеялась… И приходила снова и снова, в своем любимом голубом халатике, отсвечивающем серебристыми искорками.

Почему он все время думает о ней в прошедшем времени?! Ведь она жива, жива! Жива…

А если она умрет?.. Появится сейчас медсестра, подойдет и скажет: «К сожалению…».

И не останется ничего — ни их с Амелией споров, ни ссор, ни смеха, ни ощущения раскованности и легкости, которое охватывало Филиппа, когда он обнимал ее; ничего, кроме осиротевшего пустого дома в Мюнхене, полного стеклянных цветов.