Ардабиола - Евгений Евтушенко

Но это была не ночь, заговорившая Калиным голосом, а сама Каля. Она стояла у палатки, набросив на плечи ватник, и на ней были резиновые сапоги — тоже на босу ногу.

Когда Кеша выполз из палатки и увидел Калю снизу, то показалось, что прямо на ее плече на ватнике сидела большая, холодная бледно-синяя луна. А когда Кеша встал, луна сразу очутилась далеко, над черными вершинами сосен, как будто он спугнул ее с Калиного плеча.

— Ты чо не спишь? — спросила Каля тем же грудным шепотом, хотя они уже отошли от палатки и никого не могли разбудить.

— Да не спится чо-то… — ответил Кеша, вздрагивая от незнакомого счастья отвечать шепотом на шепот Кали. — А ты откуда знаешь, чо я не сплю?

— Знаю, и все… Возьми мой ватник, а то простынешь после спальника, — сказала Каля.

— Да чо ты, мне не холодно, — покраснел в темноте Кеша.

— Пойдем на реку, посидим, — предложила Каля, а когда они сели рядом на рассохшуюся корягу, накинула край ватника, теплый от себя, на Кешу и продолжала шепотом, теперь уже полуслившимся с шумом реки: — Нам ватника на двоих хватит. Да ты не упирайся, как девица красна… Пропадешь ты через свою застенчивость, Кеша… Я замечаю, чо ты даже есть стесняшься, от других лицо отворачивашь у костра, когда ешь… Как будто чо-то стыдное делашь.

Странно и тревожно стало Кеше, когда он оказался под одним ватником с Калей, впервые в жизни ощутив теплое женское тело, коснувшееся его своей дышащей мягкостью, твердинками ребер и живой округлостью бедра. Но это было не просто женское тело, а тело Кали, и от этого Кеше стало еще растерянней, неловчей. К тому же, он смертельно стеснялся, что его горб слишком приподнимает ватник, невольно стягивая его с Калиных плеч, и Кеша украдкой норовил так передвинуть ватник спиной, чтобы он прикрывал Калю больше, чем его самого.

Каля взяла его руку в свою, и он ощутил на ее ладони все порезы, шелушинки и шершавинки.

— Кеш, а почему ты никогда мне про свою жизнь не рассказывашь?

— Да ничо в ней нет интересного, в моей жизни… — защитился Кеша, потихоньку высвобождая руку из спрашивающей ладони.

— А мне вот интересно… — мягко, но цепко перехватила его убегающую руку Каля. — Как ты вообще такой, как ты есть, на свет появился?

— А, ты про это… — понурился Кеша, выдернув руку. — Говорят, когда мать мной ходила, отец ее сапогом в живот ударил, пьяный. Выкинула она меня… Так чо я с детства такой, с холмиком…

— Да нет, я не про это спрашиваю… Дурень ты, дурень… Ты об этом вообще не думай. Нету у тебя никакого горба, нету! — Калина ладонь скользнула под ватник, пробежала по Кешиной спине, погладила ее. — Я же рукой чувствую — ничо похожего на горб нету. Сам себе ты свой горб выдумал… Понял? А спрашивала я тебя о том, как ты на свет появился такой хороший?

— Чем же я хороший, — покачал головой Кеша. — Я мало знаю…

Каля вдруг схватила его прячущуюся руку, поцеловала ее быстро, но сильно, будто впечатав в нее все обветринки своих губ.

— А ты чо думать, те, кто много знат, все хорошие? Ты уже тем хороший, чо сам про то не знашь. Душа у тебя никакой подлостью, даже мысленной, не замарана. Девичья душа. У меня ее и не было никогда. Из девчонок меня сразу в бабы швырнули.

Подлецов много, Кеша… А для себя они — самы хороши. Есть мужики, которы для друзей друзья, а вот для женщин подлецы самы настоящи. Они женщин и за людей не считают.

— Не все таки, Каля… — поежился от ее страшноватой прямоты Кеша.

— А мне только таки и попадались. Может, я лучших не заслужила, чо ли… — жестко сказала Каля. — Хошь знать, сколь у меня в жизни мужиков было?

— Зачем это? — растерялся Кеша. Но Калю нельзя было остановить.

— Нет, ты слушай… У меня подруг отродясь не было. Ты, может, моя подруга единственна, Кеш. Да ты не оскорбляйся… я тебя этим в бабы не зачисляю. Я тебя выше мужиков остальных ставлю… А у меня их было целых восемь! В мои-то двадцать лет… Это же, как на собраниях говорят, морально разложение… А я же не, прости Господи, какая-то… И вишь, как угораздило. Нежно дышло искала, дура… Да только на деревянны и натыкалась.

— Каля, Каля чо ты на себя наговаривашь… — взмолился Кеша.

Но Каля, как будто, исхлестывала себя вырывающимися из нее словами:

— Первым моим мужиком был отчим. Прямо в подполье, на проросшей картошке, когда я ее там перебирала, а мне еще шестнадцати не стукнуло. А вторым был лейтенант отпускной с островов Курильских. Про вулканы красиво рассказывал. Бодренький такой, как петушок. Жениться обещал, вулканы показать. А уехал — ни открыточки. Дите мне бабка спицами выковыряла. Одеколоном он душился таким зеленым — «Шипр» называтся… С тех пор, как этот запах почую, меня аж тошнит. А третий был вертолетчик. Этот жениться на мне хотел взаправду. Ему во мне нравилось, чо я работяща, безропотна. Даже то, чо я необразованна была, ему нравилось. Ему домработница под видом жены нужна была. Вертолет он водил храбро, да только подлецы тоже храбрыми бывают. До денег он был ненормальный, не как другие вертолетчики… Шкурками спекулировал. Из охотничьих хозяйств на своем вертолете задешево брал, а потом в Иркутске втридорога загонял. Вся его небесна храбрость к одной вшивой земной мечте сводилась: дом на Черном море купить и квартирантов пускать, чобы я им обеды готовила и простыни стирала. Детей не хотел — на деньги жадничал. А ежели мужчина от женщины детей не хочет, рази он ее любит? А четвертый…

— Каля… Чо ты со мной делашь, Каля… — разрыдался Кеша от ее жестокости и к нему, и к самой себе.

— Слушай, моя подруга единственна, слушай… А четвертый…

— Не надо, Каля, не надо… Пожалей ты себя…

— Себя не буду. Тебя — пожалею… Словом, видишь, кака я, рази чо под паровозом не лежала… Только про двоих я еще тебе расскажу. Один был — моя вина. Студент, мальчишка, еще не испорченный, вроде Лачугина нашего. Да не он, не беспокойся… За прыщики на лбу я того студента пожалела. А надо ему это было, без любви-то? Вишь, как получилось некрасиво: меня портили, а потом я, словно в отместку, других портить стала. Лучше бы он перестрадал со своими прыщиками, да любви настоящей дождался. Добра ему хотела, а может, худо сделала. Он понял, чо я — из жалости, и за это меня возненавидел, наверно. Да я и сама себя возненавидела. Нельзя это из жалости делать… А другой… Другой, ну, держись, моя подруга единственна… Виктор Петрович это, Коломейцев. Честно скажу, втюрилась я в него сначала. Непохожий он на других — умный, сильный. Только ум и сила — они, как та вертолетна храбрость, ишо не вся душа… Ему, правда, не как тому вертолетчику, — на деньги плевать… За это я его уважала… Но вот страшновато мне, чо ему иногда и на людей плевать, а особенно на таких, как мы, бабы. Как он Юлию Сергеевну переломал когда-то! Она однажды не удержалась, выплакалась мне… Только один раз у меня с ним это и было… Прямо около шурфа… И знашь, одной только рукой обнимал — из второй молотка геологического не выпускал. А сразу после этого сказал, когда у меня сердчишко, словно зайчонок, прыгало: «Если протрепешься, из экспедиции выгоню…» Сила для него выше доброты. Любит он людей подчинять себе. И с женщинами это у него тоже — только способ подчинения…