Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

На фронтах наши дела пошли хорошо: мы уперлись в Крым и поляков.

Постепенно, как гора со дна моря, подымается теперь трудный, горбатый хозяйственно-трудовой вопрос.

Гора вопросов. Надо осилить эту гору.

Надо, чтобы фабрики закурили свои трубы. Доменные печи раскрыли бы огнедышащие пасти. Лопаты подкопались бы под мохнатые лапы земли, добывая уголь. Буравы пробуравили бы череп земной, выкачивая оттуда жидкий мозг земли — нефть. А главное, чтобы плуг, плуг взрыхлил жесткую грудь земли. Нам надо так много сделать, словно мы из первобытнодикого состояния перескакиваем в социализм.

Будет новый подъем, могущественнее всех революций. Революция революций. Бескровная, железная.

Еще далеко до девятого вала, но мы идем к нему.

И придем. А Деревцов этого не увидит. Столяр и поэт, а в общем одинокий человек. Свихнулся. Жалко.

Ночью заехали на постоялый двор.

— Здесь переночуем, — сказал ямщик, — здесь тихо, а на других-то пошаливают.

Прозрачная осенняя ночь пролетала над землей. Сверкали звезды. В разных углах темного двора сопели лошади. Пахло навозом и сырой землей. Трое моих спутников: секретарь, заведующий губземотделом и один чекист, — утомившись, спали.

Меня же томила бессонница. Это со мной случается, и всегда «запоями», недели на две. Тогда душа горит. Чего-то хочет, ищет. И тело горит. Хочет горячих объятий необыкновенной девушки. Такой, какой даже и нет на свете… Есть Маши, Шептуновские. Такой, чтобы поняла меня, изломанного, пропитанного огнем борьбы, — такой нет.

А ночь томит и томит. В воздухе напряженность. Ветерок — страстное дыхание любовницы.

Я тихо прислонился к плетню. Смотрел в небо. И земля, и небо, и заходящий полумесяц, и звезды — все хорошо.

Звезды мечут искры, как глаза красавицы, и отражаются в ручье. Ручей сверкает за плетнем, и мне кажется, что из него вот-вот выйдут русалки. Выйдут белые, переливчато-нежные и заставят меня водить с ними хороводы.

— Кукареку! — пропел вдруг петух.

А мне почему-то вспомнилось из Евангелия: «И абие петел возгласи».

Легкая дрожь пробежала по спине. В нашем тарантасе много сена, пойду туда, уткнусь в сено. Может, и засну.

Едва только начал я шарить руками в сене, как ощутил что-то живое и теплое.

— Эй, парень, куда лезешь?

— Кто тут? — спросил я.

— «Кто»? Хозяйка, Матрена. В избе-то жарко, да и мужиков много. Духу напустили.

— А ты не любишь мужицкого духу?

— Знамо дело.

Мне понравился голос Матрены, и было очень приятно, что не видно ее.

Я стал усаживаться в тарантас как-то боком, неудобно, склонил голову на козлы и стал дремать.

А по спине между лопатками пробегал холодок.

— Слышь, парень, уйди, срамно тебе тут спать-то.

— Чего «срамно»-то? Чай, я не сплю. Посижу да и уйду.

Помолчали.

— Вы, видно, нездешние? Из городу? — начала Матрена.

— Приезжие.

— А сами чьи будете?

Голос у Матрены был сырой и грудной. Насколько я мог рассмотреть в темноте, она была накрыта овечьим полушубком, а лицо ее смотрело в небо. Лицо как будто худое и смуглое, а глаза блестящие, как тот ручей, что за плетнем.

Перебирая слова, как перебирает камешки морская волна, Матрена рассказывала мне, что вместе с мужем содержала постоялый двор, что теперь муж ушел в Красную Армию и что теперь всем делом заправляет она.

Мужик у нее был покорный, но почтенный… Поэтому ее на деревне звали «Матрена Семская», по мужу, Семену.

— Ноне надыть в город съездить, — заключила Матрена.

— На базар?

— Нет, какие ноне базары. То и дело конные разгоняют. Да еще, слышь, не русские, мадьяры, что ли. Нет, не на базар я. А вот тут присмотрела в одном доме у барыни рояль. Она ее на хлеб меняет.

— А что тебе в рояле-то?

— Как «что»? Глядишь — кто из заезжих поиграет. Да и в горнице будет по-настоящему.

— Видно, ты из богатых?

— Пока неча бога гневить. А только уж и голытьбы этой ноне развелось — пуще прежнего. Поди-кось вот по деревне — прямо которые дохнут с голоду. Недавно схоронили сына Прохора-Козла. Прямо ни с чего помер, не с болести, а от голоду: пошел во двор колесо чинить, сел на бревно под навесом, да так в одночасье богу душу и отдал.

— Что ж, стало быть, ныне хуже стало?

— Оно кому как.

— Ну да: ты вот себе рояль ищешь, а рядом люди с голоду дохнут.

— А кто в этом виноват? Они, они виноваты, мил человек, — баба даже вскочила, и глаза ее заискрились. — Вот энти, которые мякишу едят с соломой, они и виноватые. Где б стакнуться да сговориться — они ругаются. Мне что? Не мое это дело, а кабы я с ними была, я бы богатеев не стерпела. Виданное ли дело: ведь теперь республика. Когда же бедноте и отстоять себя, как не теперь? По совести тебе скажу, и богатеев бы я по шапке да и комиссаров бы не стерпела. Потому к делу мало способны, а все больше живность по дворам ищут. Вон вечор у нас тут драка была: Микита Шелкунов, богатущий мужик, свадьбу устроил; к нему пришли трое: милиционер Фомка, коммунист один да предсядатель из волости, Алексей Петрович. «Давай, — говорят, — налог денежный». А Микита Шелкунов и говорит: «От налога не запираюсь, а только давайте спервоначалу выпьем для-ради проздравления, как, дескать, на свадьбе». Выпили. Вот милиционер и говорит: «Хороший ты мужик, Микита, хоша и кулак. Жалаю, — говорит, — ослобонить от налога». А предсядатель ему: «Врешь! Ты ничего не можешь! Это я могу ослобонить», — полез на обоих: «Врете, — говорит, — вы оба, потому как у нас ячейка и вы под нами находитесь». — «Не верь, — говорит, — им, Микита Федотыч, — только я один могу с тебя налог сбросить». Слово за слово, а опосля в драку и — пошла писать!

Мне захотелось еще раз испытать Матрену, и я спросил:

— Что ж, выходит, при царе лучше было?

— Лучше ли, хуже ли, а только нам теперь его не надо. Теперь нам республику давай.

— А голод?

— Народ переможет, чай, не французы! Э-э, брат, загни другую загадку, а с этой мимо проходи.

— Да как же, ведь людям нужен хлеб-то?

— Будет солнышко — будет вёдрышко. Будет вёдро — будет хлеб.

Нет, видно, ее не испытаешь! Матрена явно отделывалась прибаутками.

Полумесяц скрылся. На небе, прямо передо мной, зарделась светлая полоска.

От холода я передернул плечами.

— Холодно, паренек, — сказала Матрена, — ложись. Часок до свету заснешь.

Странно: не то это женщина, как женщина, не то мать, которая хочет согреть. Вот ведь деревенская баба: и мать, и девка! Не поймешь, не разберешь. В деревне все перепуталось: прошедшее и будущее.

Соскочила, бросила на меня полушубок