За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

механика; считалось, что с ее красотой она могла пойти и за капитана, и за владельца царицынского пристанского буфета, и за купца.

Прошло сорок лет – они оба состарились, и все еще ясно было видно, что Андреев – некрасивый, сутулый, с угрюмым лицом и жесткими волосами – не пара высокой, ясноглазой и белолицей старухе со спокойными, величавыми движениями.

– Господи, – проговорила Варвара Александровна, вытирая полотенцем клеенку. – Наташка в детдоме дежурит, только утром придет, ты в ночную смену уходишь, и я с Володей опять одна остаюсь, а если налетит – что мы вдвоем делать будем?

– Не налетит, – ответил Андреев, – а если налетит и я дома буду – что я ему сделаю, у меня зенитки нет.

Варвара Александровна сказала:

– Вот ты всегда так. Нет уж, решила, уеду к Анюте, не могу я так.

Варвара Александровна боялась бомбежек. Она наслушалась в очередях историй о воющих бомбах, падающих с небес на землю, о женщинах и детях, погребенных под развалинами домов. Ей рассказывали о домиках, поднятых силой взрыва и брошенных на десятки саженей от того места, где они стояли.

По ночам она не спала, все ждала налета.

Она сама не понимала, отчего так велик ее страх. Ведь и другие женщины боялись, но все они ели, спали, многие, храбрясь, с задором говорили: «Э, будь что будет!» А Варвара Александровна не могла ни на минуту отделаться от давящей тяжести.

В бессонные ночи ее мучила тоска о сыне Анатолии, пропавшем без вести в начале войны. И невыносимо было Варваре Александровне глядеть на невестку – той, казалось, все было нипочем. Она после работы ходила в кино, а дома так шумно ступала и хлопала дверями, что у Варвары Александровны внутри все холодело: казалось, прилетел, проклятый, кидает…

Никто, думалось ей, не любил так преданно свой дом, как она. Ни у кого из соседок не было такой чистоты в комнатах – ни соринки, ни таракана на кухне; ни у кого не было такого славного фруктового садика и богатого огорода. Она сама красила полы оранжевой краской и оклеивала обоями комнаты. Она копила деньги на красивую посуду, на мебель, на картинки, висевшие на стенах, на занавески, на кружевные накидочки для подушек. И ныне на этот маленький трехкомнатный домик – «картиночка» – говорили соседи, – которым она так гордилась и который так любила, надвинулась испепеляющая гроза; и беспомощность и страх объяли ее…

Терзания ее были велики, и она поняла: дольше сердцу не выдержать, и приняла решение – забить мебель в ящики, закопать их в саду и в погребе, уехать за Волгу, в Николаевку, где жила ее младшая сестра. Через Волгу, считала она, немец не перелетит.

Но тут-то произошел спор с Павлом Андреевичем. Он не захотел ехать. За год до войны врачебная комиссия запретила ему работать в горячем цехе. Он перевелся в отдел технического контроля, однако и там работа оказалась тяжела для него, два раза у него были приступы сердечного удушья. Но в декабре сорок первого года он снова пошел работать в цех.

Стоило ему сказать слово, и директор отпустил бы его, дал бы грузовик, чтобы подвезти к переправе вещи. Но Павел Андреевич сказал, что из цеха не уйдет.

Сперва Варвара Александровна отказалась ехать без мужа, потом на семейном совете все же решили, что она с невесткой и внуком поедет за Волгу, а он пока останется.

И в этот вечер она снова завела разговор об отъезде. Говорила она, обращаясь не к мужу, а попеременно то к внуку, черноглазому Володе, то к кошке, а большей частью к воображаемому собеседнику, очевидно человеку разумному, рассудительному и достойному доверия.

– Ну вот, посмотрите на него, пожалуйста, – говорила она, обращаясь к печке, возле которой, по-видимому, в этот момент стоял ее воображаемый собеседник, – остается один, кто же за всем присмотрит? Вещи все в саду и в погребе будут закопаны. Сами понимаете, теперь такое время, что в доме ничего держать нельзя. Человек старый, больной: хоть волос у него черный, но он полную инвалидность по второй группе имеет. Разве можно больному человеку оставаться на такой работе? Бомбить немцы что будут? Ясно, завод первым делом. Это разве место для инвалида? Да завод и с ним и без него станет.

Воображаемый собеседник ничего не отвечал, внук вышел во двор посмотреть, как светят прожекторы, муж по обычаю своему молчал. Варвара Александровна вздохнула и продолжала свои доводы:

– Вот некоторые женщины говорят: «Не отойдем от своих вещей: где имущество закопано, там и люди должны находиться». Разве это правильно? Вот смотрите: шкаф зеркальный, комод, посуды сколько – и то не жалко, все оставляем. Ведь вот-вот налетит, проклятый. Но если уж ты остаешься, ты хоть присмотри за вещами. Вещи – дело наживное, а оторвет ногу или голову – новых не наживешь. Но раз уж остается человек…

Андреев сказал:

– Твои рассуждения не поймешь. То ли ты меня жалеешь, то ли хочешь, чтобы я дом стерег.

Варвара Александровна жалобно проговорила:

– Я сама себя не пойму, растерялась я совсем.

Володя вошел в кухню и сказал мечтательно:

– Может быть, сегодня налет будет, уж очень много прожекторов. – Блестя веселыми глазами, он спросил: – Дедушка, а кошка за Волгу поедет или с вами останется?

Варвара Александровна даже поперхнулась от удовольствия и сказала тонко и певуче:

– Ну как же, ну как же, кошка хозяйство ему будет вести, вместе с ним в заводе будет работать, карточки отоваривать.

Андреев, рассердившись, сказал:

– А ну-ка молчи.

Варвара Александровна гневно крикнула длинной скуластой кошке, вскочившей на стол:

– Марш со стола, змея, я еще здесь хозяйка!

Андреев поглядел на стенные часы и, усмехаясь, сказал:

– А Мишка Поляков в ополчение записался, в минометную роту, думаю и я записаться.

Варвара Александровна сняла с гвоздика брезентовую куртку мужа и попробовала пуговицы, крепко ли пришиты.

– Только тебе за Поляковым, тоже воин, песок с него сыплется!

– Нет, отчего, Мишка парень еще крепкий.

– Ну, ясное дело – Гитлер сразу побежит, когда Мишку Полякова увидит…

Она принялась высмеивать Полякова, зная, что мужу неприятно, когда ругают его старого друга, с которым он вместе воевал еще в восемнадцатом году под Бекетовкой. Ее всегда раздражала непонятная дружба солидного, серьезного Павла, молчаливого, взвешивающего каждое слово, с балагуром Поляковым.

– И первая жена от него ушла еще тридцать лет назад, когда он совсем молодой был. У него одно дело было: за девками гонять, – говорила она. – А вторая только потому держится, что дети и внуки