Другой класс - Джоанн Харрис

Мои показания, впрочем, были не слишком убедительны. И я ни разу не сказал, что это сделал именно Гарри. Но Ли Бэгшота я в карьере действительно видел и рассказал – хотя и не сразу, хотя и довольно неохотно, лишь после того, как поклялся на Библии, – как Ли хвастался мне, что в Деревне есть один хмырь, готовый платить за секс сладостями, марихуаной и алкоголем. Он мне этого хмыря описал, а я пересказал его описание суду, и каждому стало ясно, что это был именно Гарри. А когда Гарри стал все это отрицать и сказал, что даже знаком с этим Ли Бэгшотом никогда не был, люди в зале стали возмущенно перешептываться и корчить рожи.

Пудель, естественно, снова попытался защитить Гарри, только ему уже никто не верил. Еще бы, сын политика, из богатого привилегированного семейства, да еще и юный извращенец! Нет, такой человек вряд ли мог понравиться господам присяжным. Да и говорил Пудель чуть ли не шепотом, так что его все время просили повторить сказанное. И в глаза никому не смотрел. И к нему вдруг вернулись все его прежние тики и дерганья – он все время трясся и заикался. А тут еще «помогли» его родители, заявив, что их сын, безусловно, испытывал определенные трудности, связанные с особым складом своей психики. Внес свою лепту и капеллан «Сент-Освальдз», с которым я однажды по глупости разоткровенничался и которому Гарри – тоже по глупой доверчивости – изложил свою версию этой истории. Впрочем, директор школы, как всегда грозно сложив на груди руки, гневно выступил в защиту Гарри; как и некоторые преподаватели, которые en masse явились в суд, дабы поддержать обвиняемого. В общем, Пудель своим нервным лепетом и заиканием принес Гарри куда больше вреда, чем пользы.

О, я хорошо помню, Мышонок, как все преподаватели выстроились в ряд, точно сенаторы, в своих академических мантиях и хвастались своим изысканным оксфордским произношением. А Стрейтли в тот день был как-то особенно похож на беззубого льва и только снова и снова повторял, что Гарри никак не могсовершить ничего подобного. Затем выступали мистер Бишоп, получивший звание лучшего учителя года и обладавший внешностью капитана команды регбистов, и сам директор, который подобно грозному Джаггернауту обрушился на присутствующих с гневной речью, – в точности как на нерадивых учеников во время школьной утренней Ассамблеи.

Я заметил, что в зале нет ни мистера Скунса, хотя он вроде бы тоже считался другом Гарри Кларка, ни доктора Дивайна, класс которого соседствовал с его классом. Присяжными в данном случае были простые жители предместий, которые всегда недолюбливали «эту шикарную школу», а ее преподавателям, выступавшим на суде в качестве свидетелей, попросту не доверяли, явно считая их всех хитрыми, ненадежными и чересчур высокомерными. Было заметно, что большинство присяжных вообще показания свидетелей серьезно не воспринимают, – например, выступление мистера Стрейтли, который, как обычно, появился в мятом костюме, а свою речь пересыпал совершенно неуместными латинскими выражениями, которых присяжные не понимали; потом он еще и попытался объяснить – разумеется, тщетно, – что в школе вообще ни одну тайну сохранить невозможно и, если бы там действительно имело место то, в чем обвиняют мистера Кларка, он, Стрейтли, наверняка знал бы об этом. У капеллана вид был страшно сконфуженный; а мистер Фабрикант, который, как известно, написал книгу о маркизе де Саде, заявил, что мальчишкам вообще не следует доверять; а выглядел он при этом сущим вампиром.

Затем выступила миссис Бэгшот; она умоляла восстановить справедливость по отношению к ее покойному сыну. Это выступление и послужило спусковым крючком для битвы между богатыми-но-хитрыми и бедными-но-честными; битва эта еще долго продолжалась на страницах таблоидов по всей стране, и «Сент-Освальдз» повсюду изображался как рассадник привилегий и пороков. Сама-то миссис Бэгшот была весьма далека от идеала матери, но горе ее было искренним. И потом, она считалась несправедливо обиженной, а в народе таких любят. Я же свою роль сыграл почти идеально.

Но настоящей звездой стал Джонни Харрингтон. И я прекрасно понимаю почему. Он был не только хорош собой, но и отлично говорил, четко и ясно выражая свои мысли; он рассказал о своей глубокой вере в Бога, виня себя за то, что вовремя не заметил перемен, происходящих с его друзьями; затем он весьма к месту вспомнил, что оба его друга, Пудель и Зигги, всегда казались ему слишком замкнутыми, и тут же умело отрекся от участия в общих забавах с крысами и кроликами, сказав, что сразу почувствовал что-то нехорошее. Джонни подтвердил, что тоже замечал кое-какие признаки того, что в школе неладно, и даже процитировал отрывок из книги мистера Фабриканта, а также несколько непристойных высказываний мистера Стрейтли на латыни. В общем, потихоньку ему удалось нарисовать некую весьма впечатляющую картину, на которой всё в «Сент-Освальдз» выглядело как бы опутанным паутиной зла и разложения. Джонни изобразил школу как некий «клуб старых одноклассников», занятых охотой на юные и невинные души; там, по его словам, нельзя было задавать никаких «лишних» вопросов, а преподаватели всегда были готовы прикрыть любое, даже самое мерзкое, насилие, совершенное кем-то из их коллег. Затем Джонни рассказал суду, как он пришел к мистеру Стрейтли за советом, обеспокоенный тем, что происходит с Пуделем и со мной, и как мистер Стрейтли его высмеял.

И присяжные все это проглотили. Искренность Джонни; его рассказ о собственных душевных муках и угрызениях совести; его северный акцент (который, как оказалось, не совсем исчез даже после пребывания в Оксфорде, – во всяком случае, во время судебного процесса он был отчетливо слышен); и в целом созданный им автопортрет мальчика, который так и не сумел приспособиться к этой коррумпированной школе, – все выглядело просто безукоризненно. Джонни ни разу не сбился даже под самым агрессивным перекрестным допросом и все время смотрел спрашивающему прямо в глаза; он говорил негромко, но твердо – в отличие от нас с Чарли Наттером, которые, выступая со свидетельскими показаниями, выглядели, с точки зрения присяжных, очень неуверенными, даже слегка ущербными, а может, и чуточку не в своем уме. Нет, Джонни Харрингтон, безусловно, производил впечатление человека не только искреннего, но и абсолютно здравомыслящего. Ну и, естественно, люди ему верили. По-моему, Джонни и сам верил в созданную им историю. Пожалуй, даже если б мы с ним и впрямь много раз репетировали это выступление, он вряд ли справился бы лучше.

После выступления Джонни надежды у Гарри практически не осталось. Он, правда, продолжал все отрицать; говорил, что понятия не имел о том, что меня кто-то насиловал; что был даже не знаком с Ли Бэгшотом и уж тем более никогда не платил ему за сексуальные услуги и не предлагал денег другим мальчикам; что не имел интимных отношений с Чарли Наттером, пока тому не исполнился двадцать один год, однако ни одно из его заявлений на присяжных не подействовало. Это были очень спокойные, довольные собой северяне, которым просто трудно было поверить, что такой мерзкий извращенец, как Гарри, способен иметь какие-то моральные устои. Большинство было уверено: педерастия, как и всякая иная содомия, должна в любом случае быть вне закона. Так что присяжные не вняли и доводам Чарли Наттера с его странной фамилией, с его странными подергиваниями и с его богатым папашей, депутатом палаты общин, который сидел с напыщенным видом, то и дело гневно на них поглядывая.