Лета 7071 - Валерий Полуйко

Иван вдруг заговорил, перебив Левкия:

– Тако и мне надобно… Оставить все и удалиться от людей! Не зреть их, не чуять даже духа их! Уйти прочь, не имея с собой ничего, опричь души и тела. Почто мне мир сей?.. И тщание мое, и воля над людьми, которые смрадней смрада? Душа моя в огне… И в том же смраде! Распяли ее люди на кресте, который сотворили из смрада своего! И принял я крест сей, бо мнилось поначалу – священ он и подвигаюсь на священное, взяв в руки посох пастыря. На царство венчался, також мнил – благодеяниями щедро племя людское и зло не правит им! Почто бы мне место свое освящать, коль не с добром к добру стремился?! Коли б со злом, так не брал бы в святители Господа… Дьявола бы покликал, ему бы заклался душой!.. И не горела бы она у меня, не мучилась своим страшным крестом, выданная мною на поругание смради! Узнал я, поп, мир сей и племя его людское… Чернобылье то!

– Истинно, государь, – чернобылье! – с омерзением искривился Левкий. – Точию не в бег от него пускаться, а оболчися во оружие супротив него. Во оружие гнева, и терзать, терзать, терзать! Душу свою отмети, государь! Господь наш, Исус Христос, також готовит месть свою роду людскому. Писано: «Се грядет со облакы, и узрит его всякое око, и те, иже пронзили его, и возрыдают пред ним племена земные».

– Люблю тебя, поп… Хоть и тянешь ты мою душу в бездну. Ты також чернобылье, толико во много-много раз ядовитей, и оттого ты уже не вреден мне, а полезен.

– Спаси тя Бог, государь, – польщенно осклабился Левкий.

– Полезен тем, что яд твой не смрадит, а убивает, – жестко прибавил Иван.

Вошел Федька Басманов, сказал, что явился воевода охоронного полка Зайцев и на очи просится.

– Что ему? – насупился Иван.

– Что?! – Федька ехидливо перекорчил лицо. – Должно быть, чести ищет!

– То не дурно! – уничтожающе глянул на него Иван. – Пусть войдет.

Федька хмыкнул, отворил дверь, впустил Зайцева. Воевода вошел, поклонился:

– Доброго тебе утра, государь!

– Где ему быть добрым, – буркнул Иван, – коль спозаранья докучать починаете.

– Прости, государь, – повинно преклонил голову Зайцев. – Твоим наказом принужался: с важным делом не коснеть.

– Говори…

– Так что, государь, лихо охоронникам твоим от старицких доможиров. Избяного опочива нам не дадено… Ютят нас по чуланам, да по сеням, да по анбарам холодным… Корм нам дают неуедный… От того корма тоска утробная, и полчане твои опростались черевами. Я ин к пиру вечор не пошел: ходил ублажал их терпеть, покуда тебе не пожалуюсь.

– Славно, славно Старица нас жалует! – сверкнул глазами Иван. – Буде, мне еще за пир вчерашний братца моего возблагодарить?! И на капусту сию?! – Иван схватил миску с капустой и швырнул ее под порог.

– А Васьки, дьявола, все несть… – вдруг жалобно и сокрушенно вымолвил Левкий и праведнически посмотрел на Ивана. Иван медленно перевел тяжелый взгляд на Левкия и вдруг захохотал, запрокидывая в изнеможении голову.

– Должно, девок мнет в подполу, рабичич![129] – чуть переждав хохот Ивана, вновь промолвил сокрушенно Левкий. – Велел бы ты его выхолостить, государь. Вкусил уж он свое, а прилежней станет, как без мошонки останется.

– С Васькой мы еще расправимся, – сказал весело Иван. – Дай мне раздумать, како охоронникам моим обиду уважить?!

– Пусть сами все изымут, – сказал Левкий. – По воле своей! Спусти их на старичан, ибо писано: «Неже избегнут воздаяния за неправду свою?»

– Пусть будет так, – кивнул головой Иван. – Уразумел, воевода? Я ныне в объезд отъеду, а ворочусь – так не было бы обид у моих охоронников!

– А Васьки, ирода, все несть! – взныл в нетерпении Левкий. – Высечь надобно дьявола!

– Сыщи-ка, Басман, его! – кивнул Федьке Иван.

Федька лишь намерился ступить за порог и столкнулся с Васькой. Васька весело поклонился, понес кувшин к столу, поставил его, с довольнцой похвастал:

– Выискал я мальвазию! Хитро припрятано, да я выискал!

– А лживишь, дьявол! – сощурился Левкий. – Девок мял в подполу. Аз упросил государя высечь тя, балахвоста! Быть те ноне драным!

– Помил, святой отец, – обиделся Васька. – Видит Бог!.. Пяток бочек обсуслил, покуда мальвазию выискал. Государь! – стал перед Иваном на колени Васька. – Коли вру, так хоть печкой подавиться!

8

День был ясный, спокойный, полный капели и первого мартовского тепла. В белесом глубоком небе виднелись редкие прожилки облаков. Солнце настойчиво лезло ввысь и увязало в густом голубоватом мареве, не осиливая его.

На старицком подворье снег поутаял, исчернел… Заканчивалась санная пора, но в объезд по уделу царь еще собирался ехать в санях. Четыре тройки выстоявшихся санников[130] дожидались у крыльца…

Челядь неотлучно, с раннего утра, стояла по своим местам, дожидаясь выхода царя, но вот уже приближалась пора обедни, а царь все не выходил – кутил в своей опочивальне.

Васька Грязной успел уже с десяток раз смотаться в винный погреб… Ключников княжеских и слуг, приставленных прислуживать царю, Васька поразогнал – сам прислуживал! Еще бы! Разве мог он удержать свою спесь и не показать им, кем он стал, он, Васька Грязной, еще недавно не знавший хода дальше княжеской псарни, а нынче – посмотрите! – собутыльничает с самим царем! Князь Владимир, старицкий властитель, брат царский, и тот не позван: сидит и мается в своей светелке и дожидается наравне со своими холопами, когда царь соизволит позвать его, а он, Васька, – смотрите! – с царем как с приятелем, и царю с ним занятней и лучше, чем с князем Владимиром.

Старицкие челядники сторонились Васьки: и честь ему боялись оказывать, чтобы не навлечь на себя немилость своих хозяев за угодничество перед их бывшим холопом, и от открытого непочтения удерживались – все-таки царский служка, любимец, и Бог весть чем придется расплачиваться за непочтение к нему: ладно, если шкурой, а если головой? А Ваське и это нравилось: холопья душа его, выпестованная на псарне, была не больно привередлива, хотя уже и поднабралась чванства в царском дворце.

Бередливая, горячая мысль залетела в него, как прошелся он важным шагом по старицким хоромам с винным кувшином – раз прошелся, да другой, да третий, – отпугивая и гоня с дороги растерявшихся челядинцев… Славно было бы, размечтался Васька, остаться ему в Старице, покуда царь с князем в отъезде будут. Хозяином был бы! Ефросинью он уже в счет не брал. Запер бы ее в покоях – кому она могла пожаловаться? Да и кто посмел бы за нее вступиться? Весь охоронный полк царский в Старице – триста сабель без полусотни!

Буйным, хмельным и греховным мыслилось Ваське то вольготье, которое он мог обрести, останься в Старице один. На всю жизнь насытил бы себя, выдайся ему хоть единый такой день, но откуда на него могло скатиться такое счастье?! На удачу свою он уже не надеялся: она сполна наградила его, приблизив к царю, а просить царя – просто так, взять да и попросить оставить его в Старице – он не смел.