Столыпин - Аркадий Савеличев

Вырубова и привезла Распутина в Царскосельский дворец. Разумеется, поздним вечером. Сцена была разыграна, как в лучшей мелодраме. Григория оставили в малой приемной, наказав прислуге привести его ровно к полуночи в салон ее величества.

Вырубова села поиграть с царицей в четыре руки «Лунную сонату» Бетховена, всегда умилявшую до слез Александру Федоровну. Время шло к полуночи. Рядом в полуосвещенную комнату тихо был введен отец Григорий; согласно уговору, он стоял неподвижно в дверях, вперив свой взор в царицу, сидевшую за роялем спиной к дверям.

Часы пробили полночь…

– Не чувствуешь ли, Сана, что происходит нечто особенное? – спросила Вырубова, медленно поворачивая голову в сторону отца Григория.

– Да, – ответила Александра Федоровна, невольно подражая движению головы своей подруги.

Ужас неожиданности!

Видение!

Царица забилась в истерике…

Григорий подошел ласково и начал гладить ее голову и плечи, приговаривая:

– Не бойся, милая, Христос с тобой…

Александра Федоровна пришла в себя и тут же, поняв, кто перед нею, вся в слезах, припала к груди нежданного гостя…

Отцу Феофану, через которого стали известны эти подробности, можно верить или не верить, но ведь с государем было то же самое. Доверенному иеромонаху Илиодору, который слал все мыслимые и немыслимые проклятия на Столыпина, отец Феофан умильно повествовал:

– Государь, государыня с наследником на руках, я и он сидели в столовой во дворце. Сидели и беседовали о политическом положении России. Старец Григорий вдруг как вскочит из-за стола, как стукнет кулаком по столу. И смотрит прямо на царя. Государь вздрогнул, я испугался, государыня вскочила, наследник заплакал, а старец и спрашивает государя: «Ну что? Где екнуло? Здеся али туто?» – при этом он указал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. Государь ответил, указывая на сердце: «Здесь… забилось!» – «То-то же, – продолжал старец. – Коли что будешь делать для России, спрашивай не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума…» Государь сказал: «Хорошо». А государыня, поцеловав его руку, поблагодарила: «Спасибо, учитель».

Столыпин слышал эти рассказы и ранее. Ясно было одно: царь и царица обрели в отце Григории советника, слову которого они будут верить, как сущему слову Божьему.

«Так кто же в таком случае премьер-министр?» – не раз думал Столыпин. Но он был еще и министром внутренних дел. То есть полицейским, которому играть в поддавки с сибирскими мужиками вроде как не пристало…

Верный генерал Герасимов дополнил то, что наслоилось еще в Сибири. Напрямую сыском Герасимов не занимался, но дряги лились на его служивую голову как помои, а через него – и на Столыпина. Сибирские похождения Распутина были только цветочками, ягодки появились, когда он переступил порог Царскоселького дворца. Теперь играли уже не в четыре руки – содомский хорал выплескивало по-за стены дворца на улицы Петербурга. Про светские салоны и говорить нечего! Истинную клубничку смаковали дамские губки – то брезгливые, то завистливые. Не мог же Распутин быть всем одинаково мил.

– Ох, милая! Легче попасть к государю, чем к этому мужику.

– Ну, дорогая! Было бы желание. Двери в его вертеп всегда распахнуты.

– Так чего же ты не пойдешь?

– И рада бы, да грехи не пускают… Ведь он, говорят, хлыстовец.

– Так ведь и хорошо, если мужик с хлыстом… да еще с хорошим, ха-ха!..

Генерал Герасимов очень не любил передавать сплетни, но какими словами опишешь пьяные оргии сибирского самозванца? Хлыстовство было под запретом, и тут можно было подловить самонадеянного мужика.

– Петр Аркадьевич, натешившись в Петербурге, Распутин часто уезжает покутить в свое родное Покровское. Ну, заодно и родственничков облагодетельствовать. Благо денег у него полны карманы, а дорога до Тюмени не такая уж и дальняя. Оттуда идут вести о надругательствах над церковными обычаями. Да и вообще над священниками. Надо что-то делать. А с голыми руками не только я, но и вы к государю не подступитесь.

– Не подступлюсь.

– Вот именно. Но как нам охранять высочайшую особу? Что, если это уловка террористов?

– Ну вы скажете, генерал!..

– И скажу, и испрошу негласного разрешения – поселить в селе Покровском нашего тайного агента.

– Новый Азеф?..

– Пускай Азеф. Но личность государя неприкосновенна.

– Мы еще со старым Азефом не расхлебались. Как вы знаете, он сбежал от смертного приговора эсеров. От самого Савинкова! А если новый провал? Ведь нам с вами не сносить голов!

Герасимов был готов к такому повороту.

– Петр Аркадьевич, вы не пострадаете. Что делать, грязную работу я возьму на себя. Верные сотрудники у меня есть. По моим сведениям, Распутин опять собирается в Покровское… кажется, на какую-то свадьбу. Любит мерзавец около невест куролесить!

– Ладно. Но после сибирской командировки приведите ко мне своего агента. Я с ним сам поговорю.

Прошли три зимних месяца, прежде чем Герасимов доложил:

– Мой Гараська вошел в доверие. Бывает теперь и на петербургских оргиях. Не удивляйтесь его виду. Он, между прочим, прекрасно говорит и по-французски, и по-немецки. Артист!

Не желая при столь щекотливом разговоре лишних свидетелей, Столыпин заранее отослал с различными поручениями всех своих помощников и сам вышел в приемную.

– Вот так Гараська! – вырвалось у него невольное восклицание. – Третьего дня я принимал сибирскую делегацию…

– Я был в ее составе. Так надежнее, Петр Аркадьевич, – ответил вошедший по-немецки, исподтишка оглядываясь.

– Здесь никого нет. Пройдемте в кабинет.

В необходимых случаях Столыпин сам подогревал на спиртовке кофейник. Беседа пошла по-русски.

– Из имевшихся в делах канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода сведений, переданных мне генералом Герасимовым еще в самом начале, сам собой напрашивался вывод: Распутин сектант. Надо было только проверить. Между прочим, Петр Аркадьевич, мне очень помогла ваша переселенческая программа. До Тюмени я ехал, извините, в «столыпинском вагоне», выдавал себя за искателя новых мест для своих односельчан. Так что в жизнь села Покровского вошел быстро. Из разговоров с сельским притчем стало ясно, что Распутин тяготеет к хлыстовцам. Позднее я и сам с ним в одной компании плясывал…

Хотя Герасим и снял свой дубленый полушубок, но купеческая поддевка не скрывала его богатырскую силу. Такие же третьего дня были. На пробор расчесанные головы, размашисто очесанные бороды, просторные, крепкие сапоги, неторопливая, немногословная речь.

– Прискорбно, – продолжал он, – но сельские власти всецело на стороне Распутина. Напрасно было их расспрашивать, только навлечешь на себя подозрение. Деньги у него есть, подкармливает. В Покровском он отдыхает от трудов праведных… петербургских. Обычно в бане, нарочно для того и построенной. Там и лучших гостей принимает… особливо девушек молоденьких. Предбанник иконами увешан, диваны стоят, самовар кипит, все как надо. Неохотно раздевавшимся разъясняет суть своей веры: