Дети Робинзона Крузо - Роман Канушкин

— Где же ты, Икс? — угасал голос Джонсона. И Миха-Лимонад увидел, как остатки сияния, словно серебристая пыльца, которую смывала с крылышек неумолимая сила, тонкими змейками заструились внутрь тоннеля.

Бабочка на Михиной ладони начала чернеть.

IV.

Где-то очень далеко от этого места, в ледяном мраке реки, захлебывающегося Джонсона держали, крепко держали за ноги, пытаясь утащить на дно. Но все же он совершил еще один отчаянный рывок к поверхности. Его губы почти достигли натянутой пленки воды, чтобы прорвать ее, глотнуть воздуха, сделать такой необходимый, спасительный, милосердный вздох.

И тогда в шевелящейся холодной тьме словно что-то неуловимо изменилось, и совсем рядом со своим ухом, а может, где-то глубоко внутри Джонсон услышал голос:

— Подожди... Надо еще чуть-чуть потерпеть.

«Икс? — неверяще, но в то же время с неожиданной робкой надеждой позвал он. — Икс, это ты?!»

В горле захрипело. Даже одного единственного пузырька воздуха не вышло из скривленного рта. Тихая радость так и застряла в спазмах этого хрипа.

Джонсон широко раскрытыми глазами смотрел в темноту. Его мгновение закончилось.

V.

Лже-Дмитрий сделал свой выпад, и он тоже оказался последним. Мозг словно взорвали, и это уже напоминало не забитый металлический стержень, а скорее, авиационный фугас. Обильное кровотечение хлынуло сразу из обеих ноздрей и устремилось внутрь завихряющегося столба.

Кувалда, наливаясь чернотой и багрянцем, медленно покачнулась и, словно нехотя, поползла по тоннелю, издавая стон давно не смазанных колес товарного поезда. От этого тяжелого раздирающего механического звука лопнула барабанная перепонка и из уха Лже-Дмитрия стекала тоненькая струйка крови. Но Лже-Дмитрий теперь видел только кувалду. И звал, и жаждал. Он стал частью этого места и испытывал теперь тот же жадный голод. Он видел багряные всполохи на головке приближающегося молота, а потом, как на отбойнике, в огненных прожилках проступили очертания собачьей морды. Вот оно что... Зверь ожил и был теперь везде. И если у Лже-Дмитрия не хватит сил, молот сам закончит дело, завершит свой разящий удар. Зверь впитает сам себя.

Гримаса то ли муки, то ли радости скривила лицо Лже-Дмитрия: силки детских фантазий сброшены. Собака освободится и, — ничто ее не остановит, — прыгнет. И Она получит своего сбежавшего мальчика.

«Смотри! Смотри же, наивный Крысолов! — хотел было ликующе вскричать Лже-Дмитрий. — Вот как все на самом деле... Верность, дружба, мужество, настоящая и единственная любовь, восторги и обещания — все это существует до определенной точки. Пока не освободится зверь. А потом — поди, удержи...»

Лже-Дмитрий расхохотался.

Вот так она получит своего сбежавшего мальчика.

Лже-Дмитрий ничего не мог с собой поделать — в горле его булькал кровавый хохот.

А потом он это увидел.

Огонек...

* * *

Это появилось откуда-то из-за развалин дома. Лже-Дмитрий увидел вспорхнувший огонек внезапно, и раскатистый булькающий хохот застрял у него в горле. В темно-лиловой густоте притихшего неба, словно презрев все таящееся здесь хищное бешенство, летел одинокий огонек. Он был совсем крохотным, но в сравнении с ним меркла даже небесная синева сферы, где Лже-Дмитрий когда-то сошел с ума. Такого пронзительного, беззащитного и отважного полета Лже-Дмитрию никогда прежде видеть не доводилось. В этой поразительной беспечности был вызов всем смыслам, что привели его сюда; все основания и оправдания самого этого места покачнулись перед смутным, ускользающим оправданием чего-то другого, щемящее-радостного, свежего, как утренний глоток веселой родниковой воды, но навеки утерянного. И вслед за огоньком, а может, вместе с ним летела одинокая мелодия, бесконечно печальная и бесконечно радостная: то ли друг Валенька

(друг Валенька?)

наигрывал на скрипке, сопровождая этот завораживающий полет, то ли кто-то тихонечко насвистывал, а может, негромко играл на флейте.

Огонек достиг их, качнулся и спикировал на ладонь Михи-Лимонада. Это была бабочка. Ни один мускул не дрогнул на Михином лице, лишь, возможно, чуть прореагировали хрусталики глаз, словно их обдало ветерком.

* * *

Появившаяся новая бабочка также переливалась синевой, но когда крылышки схлопывались, сияние редело, и Миха увидел, что это была простая желтая бабочка, капустница или лимонница, — он опять не вспомнил, как они их называли, — и она несла на крылышках капельку солнца.

Михины веки задрожали, приподнялся краешек рта, словно он собирался что-то сказать.

«Бабочка-капустница все знает. И ты вспомнишь. Если... тебе суждено», — прозвучал у него в голове голос соломенного деда.

Конечно, капустница!

И он должен вспомнить то, что знает... бабочка-капустница. То, что было известно и ему. Что?

Новая бабочка

(капустница!)

забила крылышками сильнее, будто решила передать частицу себя второй бабочке; словно пытаясь ее пробудить, она отдавала ей часть своего сияния. И та пошевелилась, в черноте ее тельца заплясали веселые искорки. Миха глядел на это как зачарованный. Шоколадница попыталась расправить крылышки и слабо покачнулась, осела на один бок. Забила крылом, вроде выравниваясь. Послышался еле уловимый вздох, похожий на стон. Крылышки наконец расправились, искорки взметнулись легким сиянием. Еще один вздох:

— Ну что? Этот алкоголик наконец явился? — услышал Миха-Лимонад.

— Да, Джонсон, похоже, что так, — тихо отозвался Миха, не сводя взгляда с новой бабочки.

— По-моему, — Бабочка-шоколадница явно оживала, хотя Миха знал, что теперь это совсем ненадолго, — я даже различаю характерный запашок...

И тут они услышали голос, наполненный веселостью такой чистоты, что оба тут же замолчали. Словно то, о чем они говорили, — алкоголизм Икса, — было лишь шершавым панцирем, таким же, как и это место. И вот теперь этот панцирь раскололся, развалился на части, а внутри него плескалась лишь солнечная радость.

— Ну, что, Икары недоделанные?! Заждались? Ну, мы и зажгли!!! Ну, ништяк!

Было совершенно не важно, о чем он говорит, слова не имели значения. Миха слушал его голос, и что-то очень надежное возвращалось в этот мир — что-то игнорирующее любые червоточины. Они действительно смогли... Они вот-вот соберут круг. Миха вдруг подумал о чем-то странном и даже сомнительном: всего лишь на мгновение промелькнула мысль, что ему хотелось бы знать, какая он бабочка.

— Эй!!! — восторженно, но в то же время как бы указывая на очевидную нелепость, засмеялась капустница. — Ну, тебя и вштырило! Какая же ты бабочка?!

А потом, с другой строны своего измученного тела, Миха ощутил еще одно прикосновение.