Бруклинские ведьмы - Мэдди Доусон

голову потерял. Как ты думаешь… в смысле, я смогу навестить его? Бедный глупенький песик!

— Да, его можно навестить. Я слышал, что в наше время с собачьими лапами просто чудеса творят.

Эндрю и Сэмми уже подходят к нам, и Сэмми сдерживает слезы. Эндрю обнимает сына за плечи. Я никогда раньше не замечала, до чего они похожи.

— Это я виноват, Марни, — говорит Сэмми.

— Вовсе нет. Не виноват ты. Бедфорд — свой собственный свободный пес, и ему следовало идти за тобой. Он просто отвлекся, по-своему, по-собачьи. И ты был прав, он пришел домой. Наверно, гнался за снежинками и выскочил на дорогу, потому что… ну, мне ужасно неохота это говорить, но он вроде как пес-идиот. Понимаешь? Совсем не разбирается в тротуарах и машинах. — Я обнимаю и Сэмми тоже.

— Извини меня!

— Все о’кей, дружище, — говорит Патрик, — его подлатают. — Он смотрит на меня. — Ну что, сходим в ветеринарную клинику и посмотрим, как он там?

— Да, мне бы хотелось, — отвечаю я. — Погоди, ты правда пойдешь со мной?

Патрик на мгновение закрывает глаза.

— Конечно пойду.

Эндрю говорит, что, если мы не против, они с Сэмми двинулись бы домой.

— Надо этого молодца в сухое переодеть.

Я целую и обнимаю их обоих на прощание, а потом снова поворачиваюсь к Патрику:

— Почему ты этим занимаешься? Скажи мне ради бога, что случилось за то время, пока мы не разговаривали?

— Хочешь пройтись, или на грузовике поедем?

— Подожди, у тебя есть грузовик?

— Арендованный. На нем я и отвез твоего пса в ветклинику.

— Ты полон сюрпризов.

— Я думал, у нас мораторий на слово «сюрприз».

— Иногда оно очень даже ничего.

Мы долгое время идем в молчании. Я время от времени украдкой поглядываю на Патрика, а потом не выдерживаю:

— Ведь Бедфорд тебе даже не слишком нравится. Ты сказал, у тебя нет времени на собак.

— Вообще да, но он облизал мне руку. Может, это означает, что мы теперь с ним связаны на всю жизнь.

— Патрик!

— Да?

— Я тебе так благодарна, что просто слов нет. Честно.

— Я знаю.

— Типа никто и никогда не делал для меня ничего подобного.

— Слушай, я не приготовил большую речь, чтобы сейчас ее произносить, вообще ничего такого, — говорит Патрик. — Я все тот же инвалид. Все тот же я. Но я подумал о том, что ты мне говорила.

— Боже, Патрик, ты вышел на улицу. Ради меня.

— Ну да, я хочу посмотреть, как дела у твоей собаки. И хочу… ну, потом я хочу попробовать подружить Роя и Бедфорда. Хотя бы запустить этот процесс.

— Да ну? Разве ты не уезжаешь где-то через двадцать минут? В Вайоминг.

— А потом, если ты захочешь, мы сможем предварительно провентилировать вопрос о том, насколько нелепо будет, если один из нас станет гулять в одиночестве по равнинам Вайоминга, в то время как другая поселится во Флориде. Фла-ариде, как ты это произносишь. Составить, знаешь ли, такой долгосрочный план. — Он останавливается, поворачивается ко мне и берет обе мои руки в свои, похожие на кожаные перчатки, собранные из кусочков, удивительные руки, настоящее медицинское чудо.

Его глаза сияют в полумраке.

— Знаешь, возможно, меня не починить до конца. Наверняка навсегда останется сколько-то… боли… и, может, иногда я буду навещать планету «Моя любимая погибла». Может, моему космическому кораблю понадобится постоянное парковочное место на космодроме. Но я… ну, ты нужна мне. Я не хочу без тебя жить.

— Патрик…

— Подожди, пожалуйста. Ты не обязана на это соглашаться. Тебе надо очень хорошо подумать, чего же тебе нужно. Я не торгуюсь, поверь мне. Просто скажи вот что: ты могла бы когда-нибудь захотеть всего этого… то есть меня самого?

Я закрываю глаза и шепчу:

— Я хочу. Очень.

Патрик прижимает меня к себе и целует — очень нежно.

— Это действительно правда? Ты этого хочешь?

Я киваю. Я вот-вот могу разрыдаться, поэтому не доверяю своему голосу и молчу.

— Ладно, — говорит Патрик, — тогда мы пойдем навестить Бедфорда. Потом нужно будет вернуться домой и рассказать Рою новости. Что у него теперь есть собака. Он не придет в восторг, уж поверь.

Мы снова пускаемся в путь, и небо становится темнее, и да, возможно, везде, куда я ни посмотрю, виднеются искры, а может, это просто горят уличные фонари и блестит снег. Мы не можем перестать улыбаться. Шагать по улице, улыбаться и держаться за руки.

— Ты ведь знаешь, да, что нас ждет куча проблем? — произносит он где-то через полквартала. — Это будет все равно что…

— Патрик, — говорю я.

— Что?

— Возможно, будет лучше, если ты сейчас помолчишь, чтобы я могла полюбить тебя еще сильнее, я думаю о том, как буду вытаскивать тебя из кокона.

— Ты сказала, вытаскивать из кокона? Меня?

— Да, — киваю я. — Да! Да! Да! Я не думала ни о чем другом.

— Если бы ты это писала, ты бы поставила запятые между всеми этими «да»?

Я останавливаюсь, обнимаю Патрика, и он целует меня снова и снова. И это лучшие, действительно лучшие поцелуи, между которыми стоят восклицательные знаки. Как и после всех «да» отныне и впредь.

47

МАРНИ

В тот день, когда истекают три месяца, Чарльз Санфорд дает мне на подпись документы, по которым я становлюсь полноправной владелицей наследия Бликс, — а потом вручает ее последнее письмо, то самое, которое, по его словам, должно стать моим, когда я выполню все условия завещания.

— Просто из любопытства хочу спросить, — говорю я ему, — она что, написала два письма: на случай, если я останусь, и если уеду?

Немного посмеявшись, он отвечает:

— На самом деле, нет.

— А-а, это потому что Бликс была бы слишком разочарована, если бы я решила вернуться к своей обычной жизни, — предполагаю я.

— Можно и так посмотреть. Но, возможно, дело скорее в том, что она всегда была уверена: вы этого не сделаете.

— Но я почти что сделала, — говорю я. — Я даже нашла агента по продаже недвижимости, чтобы она показывала дом! И билет на самолет у меня был.

Чарльз Санфорд улыбается:

— Да, но никаких предложений о покупке дома так и не поступило, верно? И вы решили остаться. Видите ли, для Бликс не существовало никаких «почти». Она знала, что делает.

Я иду в «Старбакс», где три месяца назад читала первое письмо.

И когда я открываю это письмо, мое сердце начинает биться быстро-быстро.

«Марни, любовь моя, добро пожаловать в твою большую-большую жизнь. Лапушка, все сработаю именно так, как должно было, уж