Мистические истории. Призрак и костоправ - Маргарет Уилсон Олифант

знал, что Эндрю никак не мог совершить подобное преступление. Люди, конечно, существа непредсказуемые, и касательно некоторых моих знакомых, вполне приличных людей, я не исключил бы, что они способны на убийство, но этот парень был совершенно другой породы. Чтобы посягнуть на человеческую жизнь, он должен был впасть в полное помешательство. Я изучил его досконально, как изучаешь людей, с которыми провел наедине многие месяцы, и мог бы чем угодно за него поручиться. Однако по всему выходило, что он действительно застрелил Смита… Я послал в Йоханнесбург самую длинную в своей жизни телеграмму, адресованную моему доверенному адвокату – шотландцу Далглишу. В ней содержалась просьба сделать все возможное и невозможное, чтобы получить отсрочку исполнения приговора. Я поручил ему посетить Эндрю и подробно описать мне телеграммой его душевное состояние. Мне думалось, что лучшая линия защиты – сослаться на временное помешательство, и я искренне полагал это единственным объяснением. Я хотел как можно скорее сесть на поезд до Претории, но вынужден был дождаться, пока доставят остатки моего снаряжения. Меня терзала мысль, что беднягу уже, быть может, вздернули на виселицу: злосчастная газета была недельной давности.

Через два дня я получил от Далглиша ответ. Он повидался с приговоренным и сообщил, что послан мною. По его словам, Эндрю был на удивление тих и ко всему безразличен, избегал обсуждать обстоятельства дела, только снова заявил о своей невиновности. Далглишу показалось, что Эндрю не вполне нормален, но обследование уже состоялось, и суд отверг прошение защиты признать его невменяемым. Эндрю посылал мне дружеский привет и просил не беспокоиться.

Я снова отрядил к нему Далглиша и узнал новые подробности. Эндрю не стал отрицать, что разрядил ружье, но стрелял он не в Смита. Да, он убил – но кого? Об этом он сказать не захотел. Похоже, его нисколько не заботило, удастся ли ему спасти свою шкуру.

В Булавайо[368], по пути на юг, мне пришла идея, настолько нелепая, что трудно было принять ее всерьез. Тем не менее упускать шанс не следовало, и я снова телеграфировал Далглишу: пусть попытается добиться отсрочки, а тем временем доберется до жреца, живущего в горах над Пуфури. Я дал ему все потребные для розыска инструкции. Сказал, что старик наложил на Эндрю своего рода проклятие и, возможно, этим объясняется его психическое состояние. В конце концов, одержимость демонами суд должен приравнять к помешательству. Но я уже почти ни на что не надеялся. Слишком долгую канитель я затеял, да еще по телеграфу, а между тем каждый час приближал моего друга к виселице.

В Мафекинге[369] я сошел с поезда: мне подумалось, чем делать петлю по железке через Де-Ар[370], лучше срезать путь. Это было ошибочное решение, потому что дальше все пошло наперекосяк. При спуске по реке Селус[371] случилась поломка, пришлось день прождать в Рюстенбурге[372]; на перевале Коммандо-Нек[373] тоже не обошлось без неприятностей, и только вечером третьего дня я добрался до Претории… Как я и опасался, все было кончено. В отеле мне сказали, что этим утром Эндрю повесили.

Когда я ехал в Йоханнесбург, чтобы повидаться с Далглишем, в сердце моем царил ужас, а в голове – полная сумятица. Не иначе в события вмешался сам дьявол, отчего и произошла фатальная ошибка юстиции. Если бы я нашел кого обвинить, мне стало бы легче, но, похоже, виной всему была исключительно превратность судьбы… От Далглиша я узнал немногое. Смит был самым обыкновенным прохвостом, доброго слова не стоил; оставалось только удивляться тому, что Эндрю с ним связался. В свои последние дни парень был ко всему безразличен, ни на кого не держал зла, даже как будто примирился с миром, но жить не хотел. Священник голландской церкви, ежедневно навещавший Эндрю, никак не мог на него повлиять. По-видимому, он находился в здравом уме, но нарушал молчание лишь затем, чтобы заявить о своей невиновности, ничем не содействовал тем, кто добивался отсрочки казни… едва ли вообще интересовался их попытками… Он много раз спрашивал обо мне и в последние дни занимался только тем, что писал длинное письмо, которое следовало нераспечатанным передать в мои руки. Далглиш отдал мне семь страниц, исписанных аккуратным почерком Эндрю, и тем же вечером, на веранде у адвоката, я их прочитал.

Ко мне словно бы обращался голос из могилы, но это не был знакомый голос Эндрю. Он не принадлежал просвещенному деловому юноше, который с порога отвергал все предрассудки и всему, что творилось в небесах и на земле, мгновенно находил рациональное объяснение. Со страниц письма говорил молодой дикарь, в душе которого всколыхнулись вековые кальвинистские страхи – и страхи африканские, из совсем уж отдаленных эпох.

Он совершил великий грех (на этом утверждении Эндрю делал особый упор) и таким образом выпустил на волю нечто, грозящее всему мирозданию… Вначале это показалось мне бредом умалишенного, однако, поразмыслив, я вспомнил, какое чувство охватило меня самого в пустой роще. Я испытал священный трепет, а парень, к чьей крови была примешана струя, отсутствующая в моей, пережил настоящую душевную бурю. Он не вдавался в подробности, но выразительность его скупых слов говорила сама за себя. Он боролся изо всех сил, старался не придавать случившемуся значения, забыть его, высмеять, но оно преследовало его, как кошмар. Он думал, что сходит с ума. Я был прав, без воспаления мозга тут не обошлось.

Насколько я понял, Эндрю не сомневался, что из поруганного святилища вырвалось нечто живое, реальное – из плоти и крови. Но эта уверенность пришла не сразу, а после месяца душевных терзаний, когда он напрочь лишился сна. Думаю, вначале кошмар не имел внятных очертаний и ощущался как смутная вина и угроза возмездия. Но в Йоханнесбурге его болезненное состояние приняло конкретную форму. Эндрю убедил себя, что в результате его поступка на волю вышла какая-то страшная злая сила, несущая гибель не только ему, но и всему мирозданию. И он решил, что зло еще можно остановить, что оно не ушло далеко, а притаилось в буше на востоке. Эта дикая фантазия показывает, какому распаду подвергся его рассудок. Эндрю словно вернулся в дремучий мир своего детства.

Он вознамерился пойти на поиски. Вот тут в нем снова проявился волевой белый человек. Пусть им завладели слепые страхи кафра, но несгибаемое мужество приграничного бура осталось при нем. Подумать только, какая нужна отвага, чтобы пойти по следам твари, одна мысль о которой вызывает у тебя паническую дрожь! Признаюсь,