Один день - Дэвид Николс

Так выпьем же за мою прекрасную жену, бла-бла-бла-бла-бла-бла-бла.

Это было только начало, он всего лишь набросал план. А теперь взялся за дело всерьез; для начала поменял шрифт с Courier на Arial, потом на Times New Roman и обратно; выделил все курсивом, сосчитал количество слов, сделал больше промежутки между абзацами и увеличил поля, чтобы текст выглядел более значительно.

Наконец он принялся зачитывать речь вслух, сверяясь с текстом, как с заметками, и пытаясь говорить непринужденно, как в бытность телеведущим:

— Хочу поблагодарить вас всех, что пришли сегодня сюда…

Вдруг он услышал скрип половиц наверху, поспешно закрыл ноутбук, сунул его под диван и сделал вид, что читает «Грозовой перевал».

Обнаженная и заспанная Эмма прошла вниз, остановилась внизу лестницы и села на ступеньку, обняв руками колени.

— Сколько времени? — зевнув, спросила она.

— Без четверти десять. Что-то мы загулялись допоздна, Эм!

Она снова зевнула.

— Ты меня утомил, жеребец, — сказала она со смехом.

— Ты бы оделась.

— А ты чем занимаешься?

Он поднял книжку.

— «Не могу жить без любви! Не могу жить без души!» Или там было «любить без души»? Или «душить без любви»? Забыла.

— Я до этого места еще не дочитал. Пока все про какую-то Нелли.

— Дальше будет интереснее, обещаю.

— Напомни еще раз, почему тут нет телевизора?

— Мы должны сами себя развлекать. — Она взялась за перила. — Возвращайся в кровать, поговорим.

Он встал, подошел к лестнице, перегнулся через перила и поцеловал ее:

— Только пообещай, что больше не будешь заставлять меня заниматься с тобой сексом.

— Но чем мы тогда будем заниматься?

— Знаю, это прозвучит странно, — немного смущенно ответил он, — но я бы с удовольствием сыграл с тобой в «Скрэббл».

Вторник, 15 июля 2004 года

Белсайз-Парк, Лондон

С лицом Декстера творилось что-то странное.

На щеках его, у самых уголков глаз, стали появляться грубые черные волосы, а в бровях — одинокие седые волоски. Вдобавок тонкий бледный пушок разросся у него на ушах — вокруг слухового прохода и над мочками; казалось, эти волоски выросли за одну ночь, как водяной кресс, и не имели никакого практического назначения, кроме как напоминать всем о его возрасте. Теперь он официально был «в возрасте».

А еще у него появилась маленькая залысина, что особенно бросалось в глаза после душа: две параллельные дорожки, постепенно расширяющиеся и подбирающиеся к макушке головы; в один прекрасный день они встретятся там, и все будет кончено. Он высушил волосы полотенцем и зачесал их кончиками пальцев в одну, потом в другую сторону, пока дорожки не скрылись.

С его шеей тоже творилось что-то непонятное. Подбородок провис, а под ним образовался маленький мясистый мешочек — его «позорный мешок». Он особенно бросался в глаза, когда Декстер разглядывал собственные фотографии — еще одно любимое занятие, больше не приносившее удовольствия. Если на фото он смеялся, то казалось, что на нем бежевая водолазка. Стоя голым перед зеркалом в ванной, он сжал шею одной рукой, точно пытаясь вернуть ей прежнюю форму. Он словно жил в разваливающемся доме: каждое утро ему приходилось просыпаться и обследовать себя на предмет свежих трещин и повреждений, успевших появиться за ночь. Ему казалось, будто его плоть начала отделяться от костей; он стал обладателем характерного телосложения тех, кто давно не переступал порог спортзала. Появилось брюшко, а что самое позорное, что-то стало происходить с его сосками. Из-за них он уже не мог позволить себе надеть кое-что из прежней одежды, в частности обтягивающие кофты и шерстяные водолазки, потому что соски просвечивали сквозь ткань, как блюдца, что делало его похожим на девчонку, отвратительным. Кроме того, он в одночасье стал выглядеть по-идиотски во всех кофтах с капюшоном и буквально на прошлой неделе поймал себя на том, что стоит как в трансе и слушает программу для огородников. Через две недели ему должно было исполниться сорок лет.

Он тряхнул головой, убеждая себя в том, что в этом нет ничего ужасного. Если обернуться и внезапно посмотреть на себя, держа голову под определенным углом и втянув живот, ему по-прежнему можно дать… ну, тридцать семь. Его самолюбие еще не испарилось окончательно, и он понимал, что по-прежнему необычайно хорош собой, но никто уже не называл его красавчиком, хотя ему всегда казалось, что с возрастом он будет выглядеть привлекательнее. Он надеялся состариться, как кинозвезды, — представлял себя еще более худым, элегантным, с орлиными чертами и посеребренными сединой висками. Вместо этого он старился, как телезвезда. Бывшая телезвезда. Дважды женатая бывшая телезвезда, которая слишком налегала на сыр.

Вошла Эмма, обнаженная, только что из спальни, и он принялся чистить зубы — еще одна одержимость. Ему казалось, что у него рот старика, что он уже никогда не будет чистым.

— Я растолстел, — пробурчал он с полным ртом зубной пасты.

— Неправда, — неубедительно произнесла она.

— Правда… взгляни.

— Так не ешь столько сыра, — проговорила Эмма.

— Ты же вроде сказала, что я не растолстел.

— Ну, если тебе кажется, значит, так и есть.

— Не так уж много я ем. Просто у меня обмен веществ замедлился, вот в чем проблема.

— Так занимайся спортом. Начни опять ходить в спортзал. Или со мной в бассейн.

— У меня времени нет. — Она быстро чмокнула его, пока он снова не засунул в рот щетку. — Нет, ты только посмотри — я выгляжу просто ужасно, — пробормотал он.

— Дорогой, я уже сто раз тебе говорила: у тебя прекрасная грудь. — Она расхохоталась, ткнула его в пятую точку и пошла в душ. Он сел на табуретку и стал смотреть, как она моется.

— Надо вечером пойти еще посмотреть тот дом.

На фоне льющейся воды он услышал, как Эмма простонала:

— Это обязательно?

— Ну, я не знаю, как еще мы найдем…

— Ладно. Ладно! Пойдем и посмотрим тот дом.

Она повернулась к нему спиной, а он встал и поплелся в спальню одеваться. Они снова стали раздражительными, начали ссориться, и он убеждал себя, что все это происходит из-за проблем с жильем. Они продали квартиру и отдали большую часть вещей на хранение, чтобы не было тесно вдвоем. Если в скором времени новое место не найдется, придется снимать жилье, а значит, снова волнения, снова нервотрепка.

Но он знал, что проблема не только в этом. И верно, поставив чайник на плиту и взяв газету, Эмма вдруг проговорила:

— У меня месячные начались.