Запретные цвета - Юкио Мисима

— Тогда и дети перестали бы рождаться…

— Да кому нужны эти дети?! Вот если взять нас… Если мы женимся, если у нас родятся дети, то когда они станут взрослыми, они же будут насмехаться над нами, а чтобы этого не случилось, они должны быть такими же, как мы, и никак иначе.

Его последние слова заставили Юити содрогнуться. Он почувствовал, что за него заступилось Провидение, когда Ясуко родила ему девочку. Юноша нежно охватил Минору за плечи. Этот мятежный дух, который скрывался у Минору за его пухлыми мальчишескими щеками и целомудренной улыбкой, обычно вселял утешение в беспокойное сердце Юити, поэтому возникшая симпатия только укрепила чувственные привязанности между ними. Воображение этого мальчика, которое все-таки вызывало у юноши недоверчивость, развивалось самотеком. В конце концов даже Юити затянуло в его инфантильные мечтания. Так, однажды ночью он не мог уснуть из-за того, что ему всерьез пригрезилось, будто он отправился в Южную Америку исследовать неизведанные районы верховья Амазонки.

Было уже поздно, и, чтобы прокатиться на лодке, они пошли на лодочную станцию, которая расположена на противоположном берегу от Токийского театра. Лодки были пришвартованы к причалу, фонари на домике лодочной станции погашены. На дверях висел замок «Нанкин». Им ничего не оставалось, как присесть на борт лодки, свесить ноги над водой и закурить. Токийский театр был тоже закрыт. Театр «Симбаси» по другую сторону моста, слева от него, также был заперт. Вода почти не отражала света. Казалось, что от дневной жары на темной водной глади не осталось ни следа.

Минору выставил вперед лоб.

— Глянь, потница выступила.

Он показал Юити крохотные красненькие прыщики. Этот мальчик показывал своему любовнику все, что появлялось у него новенького: тетради, рубашки, книжки, носки.

Вдруг Минору разразился смехом. Чтобы понять, что его рассмешило, Юити взглянул на темную дорожку вдоль реки возле Токийского театра. Старик в легком летнем кимоно, выпустив руль из рук, упал с велосипеда на тротуар, ушиб колени и, вероятно, не мог подняться.

— Хорошенькое дельце — садиться на велосипед в его годы! Ну и придурок! Было бы еще лучше, если бы он бухнулся в реку!

Его радостный смех и жестокий оскал зубов, сверкнувших в темноте своей белизной, были обворожительны. Юити преследовало чувство, что Минору был похож на него, и это чувство завладевало его воображением.

— Ты, должно быть, живешь с постоянным другом. Как же ты ухитряешься допоздна не бывать дома и при этом ничего не объяснять ему?

— Он любит меня, и это его слабое место. Я так думаю. А в придачу ко всему он стал моим приемным отцом. Все по закону.

Из уст этого мальчишки выражение «по закону» звучало несколько потешно.

Минору продолжал:

— Ютян, а у тебя есть постоянный дружок наверняка?

— Да, есть. Правда, очень старый.

— Я убью этого старикашку!

— Это бесполезно. Убить-то его ты сможешь, да он все равно не умрет.

— Отчего же все молодые и красивые мальчики-геи непременно должны иметь своего тюремщика?

— Ну, так это же весьма удобно!

— Они покупают нам одежду, снабжают нас деньгами. И мы повязаны с ними, хотя ненавидим. — В довесок своей тираде Минору сплюнул таким большим смачным плевком, что было видно, как он белеет в реке.

Юити обхватил Минору за талию, а затем приблизил свои губы к его щеке и поцеловал.

— Это ужасно, — произнес Минору, нисколько не уклоняясь от его поцелуя. — Ютян, когда я с тобой целуюсь, у меня тотчас торчком встает! Вот почему мне сейчас не хочется возвращаться домой.

Минуту спустя Минору выпалил:

— A-а! Цикада!

По мосту прогрохотал городской трамвай, и это затишье проштопал мелкими стежками спутанный голосок ночной цикады. Густых зарослей поблизости не наблюдалось. Видимо, цикада была из какого-то парка и заплутала в своем странствии. Цикада полетела над рекой, низко-низко, нацеливаясь в сторону фонаря на мосту, где кишели бабочки-медведицы.

Вот так ночное небо невольно вошло в их глаза — восхитительное звездное небо, неотвратимо возвращающее свое сияние уличным фонарям. В ноздри Юити проникло зловоние реки, над которой повисли их ноги в ботинках. Он по-настоящему любил этого мальчика, однако где-то в глубине его терзала мысль, что люди злословят об этой любви, словно они были какие-то пасюки.

Фукудзиро Хонда стал питать подозрения насчет Минору. Стояла ужасная духота. Вот однажды ночью, когда ему не спалось, он лежал под москитным пологом, почитывал журнал с рассказами о приключениях самураев и с беспокойством ожидал возвращения своего припозднившегося сынка. В голове приемного отца кружилась тьма сумасшедших догадок. В час ночи послышался звук открывающейся задней двери, потом — снимаемых башмаков. Фукудзиро выключил лампу у изголовья.

В примыкающей комнате зажегся свет. Минору, кажется, раздевался. Затем, вероятно, некоторое продолжительное время он сидел нагишом у окна и курил. Было видно, как тоненький дымок, белея в электрическом освещении, струился над комнатной перегородкой.

Минору голышом забрался под москитную сетку в своей спальне и собирался было уже укладываться в постель. Внезапно Фукудзиро вскочил и навалился на мальчика. В руках у него был моток веревки. Он связал руки Минору. Затем оставшимся концом веревки стал обматывать его вокруг груди, виток за витком. Все это время Минору боролся с ним молча, поскольку крик его заглушала прижатая ко рту подушка. Связывая мальчика, Фукудзиро придерживал подушку своей головой.

Когда он закончил связывать его, Минору взмолился едва слышным голоском из-под подушки:

— Задыхаюсь! Умираю! Убери хотя бы подушку, не могу говорить.

Поскольку мальчик уже не мог убежать, Фукудзиро взгромоздился на него верхом и убрал подушку. И на тот случай, если мальчик вдруг закричит, положил свою правую руку у его головы. Левой же схватил его за волосы и несильно рванул.

— А ну-ка признавайся! Какой лошадке ты крутишь удило? Ну же, немедля признавайся!

Минору мучился от болей. Его оттаскали за волосы, руки и голую грудь натерло веревками. Однако, выслушивая в свой адрес патриархальные попреки от Фукудзиро, этот мечтательный мальчик и не посмел даже вообразить, что вот сейчас сюда явится надежный Юити, чтобы спасти его. Житейский опыт научил его практическим хитростям, и он раздумывал, которой из них воспользоваться.

— Прекрати тянуть меня за волосы, и я признаюсь во всем, — простонал Минору.

Когда Фукудзиро убрал руку, мальчик обмяк и притворился мертвым. Фукудзиро запаниковал, стал трясти его голову.

— Эта веревка душит меня. Развяжи, и я все расскажу, — пробормотал Минору.

Фукудзиро включил лампу у изголовья постели. Развязал веревку. Минору прикоснулся губами к занемевшим местам на запястьях. Он опустил голову и молчал. Вспышка малодушия у Фукудзиро уже наполовину угасла. Он смотрел на неразговорчивого мальчишку и раздумывал, как разжалобить его своими слезами; он склонил голову перед голым, сидящим на полу со скрещенными ногами мальчиком и слезливо просил прощения за свою грубость. На белой груди Минору остались красные следы от веревки. Само собой разумеется, что эта театральная пытка также не кончилась ничем определенным.