Бродяги Севера - Джеймс Оливер Кервуд

Там, на узенькой полоске берега, которая возвышалась над тиной, вдруг появился маленький бобер Умиск, жирный, как шарик, и за ним туда же вылезли и три его товарища. Умиск был сверстником Бари, может быть, на неделю или на две моложе. Но он был полнее его и тяжелее и почти таких же размеров в ширину, как и в длину. Во всем четвероногом мире природа никогда не создавала более добродушных созданий, чем маленькие бобрята, да, пожалуй, еще медвежата, и на Всемирной детской выставке Умиск, наверное, получил бы первый приз. Его три компаньона были несколько меньше. Они ковыляли за ним, издавая веселые, кудахтавшие звуки и волоча за собою свои плоские хвосты, точно маленькие санки. Они были жирны, пушисты и необыкновенно ласково смотрели на Бари, так что его сердце вдруг забилось от радости. Но он все еще не двигался. Он едва переводил дыхание. А затем Умиск вдруг бросился на одного из своих товарищей и повалил его. Тотчас же двое других навалились на самого Умиска, и все четверо стали кататься, как шары, сбивая друг друга с ног и похлопывая хвостами. Бари знал, что это была не драка, а игра. Он поднялся на ноги. Он забыл, где находится, забыл обо всем на свете, кроме желания поиграть с этими пушистыми шарами. В одну минуту он простил природе все те испытания, которые перенес. Это был уже больше не боец, и не охотник, и не добытчик пищи во что бы то ни стало. Теперь это был простой щенок, в котором желание поиграть со сверстниками вдруг стало значительно сильнее, чем голод. Ему страстно захотелось сбежать к Умиску и к его приятелям и вот так же покататься с ними и поиграть. Если бы это было на самом деле выполнимо, то он, наверное, рассказал бы им, что лишился своего дома и родной матери, что после этого многое перенес и что с удовольствием остался бы с ними совсем, если бы на это согласились их матери и отцы.

Бари даже жалобно заскулил, но так тихо, что бобры его даже не услышали. Они были страшно увлечены своей игрой.

Бари осторожно сделал к ним первый шаг, затем другой и, наконец, остановился на узенькой полоске берега футах в пяти от них. Его маленькие острые ушки насторожились вперед, он выпрямил свой хвост так туго, как только мог, и каждый мускул в его теле задрожал от предвкушения.

Тогда его увидел Умиск, и его толстое тело вдруг сделалось неподвижно, как камень.

«Здравствуйте! – казалось, хотел крикнуть им Бари, выпрямившись во весь свой рост. – Хотите, я тоже буду с вами играть?»

Умиск не ответил. Три его товарища подняли глаза на Бари. Они не двинулись с места и так и застыли. Четыре пары удивленных глаз уставились на пришельца.

Бари попытался снова. Он еще выше поднялся на передних ногах и вытянул назад хвост и задние ноги. Для внушения к себе большего доверия он схватил в зубы первую попавшуюся ветку.

«Ну что же? Можно? – казалось, продолжал он. – Я тоже умею играть!»

Он подкинул ветку в воздух, стараясь доказать этим свое умение, и слегка залаял.

Умиск и его братья так и окаменели.

А затем вдруг кто-то заметил Бари. Это был громадный старый бобр, плывший через заводь с еловой веткой в зубах к постройке новой плотины, которая производилась еще под водой. Тотчас же он бросил свою ветку и посмотрел пытливо на берег. Затем, точно выстрелив из ружья, он так громко хлопнул хвостом по воде, дав этим сигнал об опасности, что в молчании ночи этот удар мог быть слышен за несколько миль.

«Опасность! – предостерегал он. – Опасность! Скрывайтесь скорее, не медля ни минуты!»

Едва только был услышан этот сигнал, как повсюду, «во всех направлениях, забарабанили хвосты по воде: в самой заводи, в каналах, которые нельзя было заметить простым глазом, в зарослях ольхи и ивняка. Казалось, что все бобры хотели этим крикнуть Умиску и его друзьям: «Да спасайтесь же, дураки, скорее! Чего вы еще ждете?»

Теперь Бари, уже в свою очередь, стоял как вкопанный. В удивлении он увидел, как четверо маленьких бобрят бросились в воду и скрылись. До него донеслось со всех сторон, как и другие, более старые бобры тоже всем телом стали ударяться о поверхность воды. А затем установилась странная и беспокойная тишина. Бари тихонько заскулил, и в этом его скуленье послышался настоящий детский плач. Почему Умиск и его товарищи так испугались его и убежали? Что он сделал им такого, что они не захотели принять его в свою компанию? И он почувствовал вдруг громадное одиночество, пожалуй даже еще большее, чем в ту первую ночь, когда лишился своей матери. Совсем уже зашло солнце и потемнело небо, а он все еще стоял там же. Темные тени легли на заводь. Бари посмотрел в глубь леса, где сгущалась уже ночь, и, громко завизжав, утонул в ее мраке. Он не нашел дружбы. Он не нашел себе приятелей.

И его сердце было разбито.

Целых два или три дня голод заставлял Бари совершать экскурсии все дальше и дальше от колонии бобров. Но каждый вечер он обязательно возвращался к ней, пока наконец к вечеру третьего дня не наткнулся на новый ручей и на Вакайю. Ручей этот находился в полных двух милях от колонии, в самой глубине леса. Это был поток совсем другого рода. Он весело нес свои воды по каменистому дну, сжатый с обеих сторон крутыми отвесными берегами. Он образовывал глубокие омуты и пенистые перекаты, и там, невдалеке от водопада, где Бари остановился в первый раз, воздух дрожал от сильного раската грома. Здесь было много веселее, чем в сумрачном и молчаливом владении бобров. Здесь все дышало жизнью, она била здесь ключом, и пение и гром воды вызывали у Бари совершенно новые для него ощущения. Он медленно и осторожно пошел вдоль этого ручья, и, только благодаря именно этой его медлительности и осторожности, он совершенно незаметно вдруг наткнулся на громадного черного медведя, или, как его называют индейцы, Вакайю, преспокойно занимавшегося рыбной ловлей.

Вакайю стоял по колено в воде, и ему везло необыкновенно. Даже в ту минуту, как Бари в испуге отскочил назад, вытаращив глаза на этого великана, которого, правда, он однажды уже видел и раньше во мраке ночи, медведь выплеснул передней лапой высоко в воздух воду, и вместе с ней вылетела на кремнистый берег и рыба. Незадолго перед этим форели вошли в этот ручей, чтобы метать икру, и вот течением их отнесло в эти предательские омуты. Толстая, лоснившаяся фигура медведя носила на себе все признаки того, что он был очень доволен такой случайностью. Хотя уже и прошел «сезон» на медвежьи шкуры, однако мех Вакайю все еще отличался тонкостью и чернотой. Целых четверть часа Бари наблюдал, как он выбрасывал из омута рыбу. Когда же наконец он прекратил свою ловлю, то двадцать или тридцать рыб оказались пойманными и частью лежали уже мертвыми, а частью бились в последних судорогах между камнями. Лежа на животе в укромном местечке между двумя большими валунами, Бари слышал, как медведь чавкал и как рыбьи кости хрустели у него на зубах. Запах свежей рыбы возбуждал в нем такой аппетит, какого он не испытывал никогда, даже при виде рака и тетерки.

Несмотря на свои дородность и величину, Вакайю все-таки не оказался объедалой. Покончив с четвертой рыбой, он сгреб лапой всех остальных в кучу, набросал на них песку и камней, завалил все это еловыми и сосновыми ветками, проверил, хорошо ли он это сделал, и медленно, покачиваясь с боку на бок, отправился по направлению к шумевшему водопаду.