Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

[362]

Когда в «Голуэе» началось новое полугодие, я заметила в облике Ханны одну странность, вернее сказать, вся школа заметила («Думаю, она на каникулах лежала в психушке», – предположила Тру на свободном уроке). Ханна остригла волосы.

И это не была очаровательная короткая стрижка в стиле 50-х, которую в модных журналах называют «мальчишеской» (как у Джин Сиберг в фильме «Здравствуй, грусть»)[363]. Волосы просто обкорнали, а за обедом у Ханны Джейд заметила даже небольшую пролысинку за правым ухом.

– Что за фигня?! – ахнула Джейд.

– Что такое? – обернулась Ханна.

– У вас в прическе дырка! Скальп видно!

– Да ну?

– Вы что, сами себе волосы отстригли? – догадалась Лу.

Ханна замешкалась, а потом смущенно кивнула, тронув свой затылок:

– Да. Я понимаю, это выглядит сумашествием, но… Дело было поздно ночью. Мне хотелось что-нибудь предпринять.

Как же надо себя не любить, чтобы самой себя изуродовать? Об этом пишет феминистка Сьюзен Шортс в своей гневной монографии «Заговор Вельзевула» (1992). Я в шестом классе средней школы города Уитон-Хилл заметила эту книгу, выглядывающую из холщовой сумки биологички миссис Джоанны Перри, и раздобыла себе экземпляр, надеясь лучше понять свою учительницу и перепады ее настроения. В пятой главе Шортс утверждает, что еще с 1010 г. до н. э. женщины, не в силах добиться независимости, причиняли вред сами себе, поскольку собственная внешность – единственное, что было подвластно женщине, из-за «колоссального мужского заговора, существующего с начала времен – с тех пор, как мужчина научился ходить на двух своих кривых волосатых ногах и заметил, что он ростом выше несчастной женщины», злобно пишет Шортс (стр. 41). Многие, в том числе Жанна д’Арк и графиня Александра ди Виппа, «обстригали волосы под корень» и резали себя «ножами и ножницами для стрижки овец» (стр. 42–43). Наиболее радикальные прижигали себе живот каленым железом, «что вызывало у мужей отвращение и досаду» (стр. 44). На стр. 69 доктор Шортс пишет еще: «Женщины уродуют свою внешность, потому что ощущают себя частью некоего общего замысла, который не могут контролировать».

Конечно, в ту минуту мне не пришло в голову вспоминать феминистские тексты, а если бы и пришло – такое объяснение показалось бы слишком уж драматическим. Я просто решила, что в жизни взрослой женщины наступает такой момент, когда ей необходимо резко поменять свою внешность, чтобы лучше понять, какая она на самом деле, без бантиков и рюшечек.

Папа говорил: «Разве можно объяснить, почему женщины поступают так, а не иначе? Проще уместить вселенную на ногте большого пальца».

А между тем, глядя, как Ханна изящно разрезает курицу (дерзко неся на голове свою новую прическу, словно нелепую шляпку для посещения церкви), я испытала сильнейшее чувство узнавания. Стрижка обнажила Ханну, сорвала покровы; эти точеные скулы, эта шея – все казалось мне смутно знакомым. Не по предыдущим встречам: Ханна точно не была одной из папиных июньских букашек. Этих макак никакой прической не замаскируешь! Нет, тут было что-то более туманное, более отдаленное. Как будто я ее видела на фотографии – в газетной статье или, может, в чьей-нибудь биографии, купленной по дешевке, которую мы с папой читали вслух.

А Ханна мгновенно заметила, что я на нее смотрю (она была из тех людей, кто всегда отслеживает, куда направлены взгляды присутствующих). Плавно поднеся вилку ко рту, она повернула ко мне голову и улыбнулась. Чарльз бесконечно рассказывал о поездке в Форт-Лодердейл – адская жара, шесть часов в аэропорту, – как всегда, будто в комнате, кроме Ханны, никого нет. Короткая стрижка сделала заметней ее улыбку – улыбка стала громадная, как человеческий глаз, когда смотришь сквозь линзу (произносится «ГРОМА-А-АДНАЯ»). Я улыбнулась в ответ и потом до конца обеда не поднимала взгляд от тарелки, мысленно рявкнув себе командирским голосом (Аугусто Пиночет, отдающий приказ пытать оппозиционера): «Прекрати таращиться! Это невежливо!»

– У Ханны назревает нервный срыв. Так и знайте! – заявила Джейд вечером в пятницу.

На ней было трепещущее всеми складочками платье чарльстон, расшитое черным бисером. Джейд сидела возле здоровенной позолоченной арфы, одной рукой перебирая струны, а в другой держа бокал мартини. Пыль на инструменте лежала толстым слоем, как жир на сковородке, в которой жарили бекон.

– Ты уже год это талдычишь, – заметил Мильтон.

– Ску-учно! – зевнул Найджел.

– А между прочим, я тоже так думаю, – торжественно провозгласила Лу. – Эта ее стрижка – просто жуть какая-то.

– Ага! – возликовала Джейд. – Наконец-то у меня появился сторонник! Один сторонник, два сторонника, кто больше? Продано! Увы, всего один-единственный несчастный сторонник.

– Серьезно! – не унималась Лу. – Очень может быть, что у нее клиническая депрессия.

– Заткнись, – огрызнулся Чарльз.

Было двадцать три ноль-ноль. Мы валялись на кожаных диванах в Фиолетовой комнате и пили очередной изобретенный Лулой коктейль под названием «Таракашка»: смесь апельсинов, сахара и виски «Джек Дэниелс». Я за весь вечер и двух десятков слов не сказала. Конечно, я была рада снова увидеть наших (и очень благодарна папе за то, что, когда Джейд приехала за мной в «мерседесе», он сказал только: «До скорой встречи, дорогая» – и прибавил одну из своих характерных улыбок, словно место в книжке заложил до моего возвращения). И все-таки Фиолетовая комната как будто чуточку потускнела.

Мне ведь раньше здесь было весело… или нет? Я же смеялась, проливая себе на коленки «Таракашку» или «Коготь» и бросала через всю комнату быстрые веселые реплики? А если и не бросала (Ван Мееры, как правило, не выступают в роли комиков разговорного жанра), то разве не плавала я на надувном матрасе в бассейне под пение Саймона и Гарфанкела[364], нацепив на лицо загадочность и темные очки? А если и не позволяла себе плавать на надувном матрасе с загадочным выражением (Ван Мееры никогда не отличались выдающимися успехами в покере), разве не превращалась я здесь, хотя бы на время, в лохматого байкера, мчащегося в Новый Орлеан в поисках истинной Америки, братаясь по дороге с фермерами, работягами, проститутками и бродячими артистами[365]? А если и не позволяла себе превратиться в лохматого байкера (Ван Мееры от природы не гедонисты), но ведь позволяла же я себе надеть полосатую рубашку, подвести глаза и орать с характерным акцентом янки: «Нью-Йорк геральд трибьюн!» – а потом удрать с местным хулиганом?