Толстой-Американец - Михаил Филин

Беспредельна была любовь родителя к Сарре; стоило только чего пожелать милой дочке — оно было исполнено; Сарре вздумалось ехать за границу и — вскоре семейство Толстых было на пути к Дрездену… О! как грустен был путь сей! Не на земле ей найти развлечение и счастие: не земного путешествия алкала душа небесная!..

Прибыли в Дрезден; много, ещё чрезвычайно много было болезненных явлений, самых замечательных. Расположение к самоубийству ещё проявлялось; Сарра ещё была под сильным влиянием магнетизма; но время, или благотворное влияние оного, будто её успокоили. Расстались с магнетизёром, отправившимся в своё отечество, город Кёльн. Сарра не оставляла магнетического расположения: постоянно, по три раза в день, погружалась в магнетический сон. В некоторых случаях призывала отца и говорила с ним, особливо насчёт боли в самом сердце и боку, назначая средства к облегчению своих страданий — избирая всегда средства гомеопатические. Они были небезуспешны, но имели кратковременную пользу. Семя предсказанной смерти дало верный росток свой!

Освободясь совершенно от магнетического расположения, однако ж, месяца чрез два, не прежде, после отъезда магнетизёра, Сарра наслаждалась обманчивой — можно сказать — тенью полного здоровья; но боль в сердце и в груди, как бы клеймо предопределения, таинственно напоминало ей: «Сарра, ты не здешняя!»

Запоздалая весна в Дрездене не позволила рано оставить его. Семейство Толстых, более имея в предмете прогулку, отправилось в Теплицы, не прежде исхода апреля. Тут Сарра себя чувствовала лучше, чем когда-нибудь: она говорила, что живёт новою жизнию. Но таковая жизнь была на один только месяц. Дикая природа гористой Богемии восхищала её: подобно несчастному, освободившемуся от тяжких уз неволи и мрака заточения, она наслаждалась новым бытием — во всём величии увидела свет Божий! Но глубокая тоска по родине буйно овладела всею её пламенной душою: она горела желанием обнять сердцу милых, возвратиться в Отечество!

В июне месяце уже была в объятиях семейства Толстых, живущих в Царском Селе. Возобновилась вся горячность детской их дружбы: Сарра была счастлива. Чрез несколько дней приветствовала она колыбель младенчества своего — уже с восторгом плакала она на груди несравненного друга своего, Анеты Волчковой: она возвратилась в столь страстно любимое сельцо Глебово.

Сарра доживала свою жизнь. Она роскошествовала в наслаждениях; она как бы утопала в радостях: Анета была с нею неразлучно. Рисованье, верховая езда, чтение, купание, музыка, поэзия, прогулки… Но боль в сердце и боку напоминала: «Сарра, ты не здешняя!»

20-го августа исполнилось Сарре 17 лет. Шумный сельский праздник огласил всю окрестность. При обыкновенно меланхолическом расположении Сарры, она чрезвычайно любила такого рода зрелища. Нестройный, но жизни полный шум веселящегося народа как бы заглушал тоскливое расположение поэтической души её. К тому же она любила до страсти мелодию народных русских песен.

В ноябре месяце уже Сарра любовалась величавой рекой северной столицы. Для развлечения, в угодность Сарре, поехали на зиму в СПетербург. Конечно, так указал невидимый перст Провидения.

Театр, который так любила Сарра, концерты, музыкальные занятия, упражнение в российском языке (профессор Бутырский начал было преподавать ей уроки; она, как помнится, взяла не более 14-ти) — служили ей приятным развлечением. Но она, как кажется, тосковала по родимой Москве — едва не упрекала ли себя, не раскаивалась ли в легкомыслии мечтательных наслаждений, которые ей нарисовало живое её воображение о спетербургской жизни! Боль в груди, боку и самом сердце возобновилась с новой жестокостию; частые обмороки их сопровождали. Громко отзывался таинственный глас предопределения: «Сарра, ты не здешняя… Пора!»…

Сарра страдала, но скрывала жестокие мучения свои. Согласилась, однако ж, на всякое лечение — можно сказать, в угодность отцу; согласилась даже на аллопатическое, к которому имела непреоборимое отвращение. Но чего бы ни победила высокая душа её — железная воля!

Пригласили доктора Мандта, врача знаменитого. О! как тяжко было Сарре покориться под строгие, деспотические законы его! Но она покорилась; превзошла его чаяние и из самолюбия переходила за границу и без того строгих его предписаний. Она удивляла его — он её нежно полюбил. Но что может искусство человека противу Высшего предопределения? Что может слепое мудрствование науки тёмной противу неисповедимых судеб Его? Десять недель пользовал доктор Мандт нашу бедную Сарру — и мы должны видеть в нём не иное что, как орудие, посланное свыше, дабы даровать ей, по крайней мере, смерть тихую, без тех наружных жестоких страданий, которые и представляют нам её столь ужасной. Умирай человек с сладкой весёлой улыбкой дитяти, с светлым радостным взором надежды, который бы убедительно говорил нам: «До свиданья! до завтра», — не столько бы мы страшились смерти!

Во время сего изнурительного лечения в Сарре отразилось какое-то тихое уныние: как будто медленным, томным шагом подвигалась она к могиле своей. Но, как только силы позволяли, она занималась ещё музыкой, чтением и в последние недели жизни написала несколько стихотворений; одно из них на английском языке: оно носит на себе верный отпечаток её предчувствия. Сарра старалась, однако ж, казаться весёлой; отец, с своей стороны, также с душой, уязвлённой глубокою скорбию чёрных мыслей, принимал на себя вид беспечной радости. Так друг друга обманывали; но обманешь ли вещее сердце? Иногда, по долгом молчании и не нарушая оного, они кидались в объятия друг к другу; каким прощальным поцелуем они целовались! Ещё и теперь жжёт, горит сердце несчастного отца от сих поцелуев!

Замечательно, что Сарра в течение всей болезненной жизни своей никогда не слегала в постель, кроме одного раза, и то от скарлатины. И во время лечения доктора Мандта — когда она два раза доходила до такой степени слабости, что не была в состоянии не только ходить, но и сидеть — ей устраивали болезненный одр её на софе в маленькой гостиной комнате. Она имела какое-то отвращение к постели. Но пред тем третьим — третьим и последним — разом она приказала положить себя в постель. Сему предшествовал весьма замечательный случай.

Сарра ещё была на ногах; дома оставался один отец; день склонился к вечеру. Во всех её движениях было что-то не её; она приводила в порядок книги, бумаги свои и наконец, с кипою исписанных листов, явилась в комнату отца, где он лежал у камина. Она бросила в пылающее пламя принесённые ею бумаги — отец громко ахнул; это её не встревожило. Молча пошла она к себе в комнату; но во взоре, в движениях, поступи её было нечто торжественное!

Она сбиралась в дальний путь… В течение последних десяти дней она приказывала много любимой ею горничной девушке своей читать и петь отходные молитвы, — делая это тайно от родителей.

Сам доктор Мандт был нездоров; отец всякий день ездил с отчётом, изложенным на бумаге. Опасность казалась так отдалена — и так отдалена, что ещё 23-го апреля вечером один из самых старых друзей Толстого беседовал у него с двумя товарищами. За стаканом вина, при чтении стихов хохотали до безумия. Толстой, вовсе не смешливый, хохотал больше всех; о! какой поучительный, но и ужасный, жестокий урок для человека!