Подземный художник - Юрий Поляков

– Кто – они?

– А ты еще не понял? – нервно засмеялся Синякин.

– Нет. А что такое?

И тут, перебивая друг друга, подруги рассказали о том, что с ними произошло.

Нина и Тоня, студентки филфака, чтобы попасть на «Мастера и Маргариту», уже несколько раз записывались в тетрадки (их вели какие-то люди под дверями «Таганки»), потом ходили в течение месяца на переклички. Но каждый раз, когда наступал долгожданный день продажи, билеты в кассе заканчивались примерно на тридцатом номере, а подружки оказывались в лучшем случае в начале пятого десятка. Наконец кто-то объяснил этим наивным дурочкам, что в театр им не попасть никогда, потому что тут работает мафия: организованные ребята, руководимые каким-то загадочным Млечниковым, держат список, выкупают билеты по госцене, а потом перепродают. На «Мастера», например, вдесятеро дороже.

– Двадцать пять рублей! – сообщил Петька, уже погруженный в ситуацию.

– Четвертак! – ахнул Веселкин. – Не слабо!

И действительно: в любое время суток, в мороз и в дождь у кассы всегда дежурили два-три крепких парня и каждому интересующемуся репертуаром вежливо советовали записаться к ним в тетрадку, а потом не пропускать ни одной переклички. Надо заметить, доверчивых хватало. Но людей можно понять: другого способа попасть на модные спектакли не было, ведь вне очереди билеты могли получить только Герои со звездами, инвалиды войны и некоторые ответственные работники, обладавшие специальными красными книжечками с отрезными купонами, предназначенными для приобретения зрелищных дефицитов. У Валентина Петровича, кстати, такая книжечка имелась, однако в ту пору Полина Эвалдовна пребывала в ссоре с сестрой и строго-настрого запретила дочери обращаться к дяде за любой помощью.

В общем, девушки махнули на эту театральную неприступность рукой, а Тоня даже пообещала подружке тайком от матери попросить у «святого человека» билеты на «Мастера». Но жизнь полна случайных совпадений, из которых, как из кирпичиков, складывается судьба. В тот день они после «Иностранки» зашли в «Иллюзион», чтобы послушать по абонементу лекцию об итальянском неореализме и посмотреть «Ночи Кабирии». По окончании сеанса подруги медленно направились к метро, восхищаясь гениальной Джульеттой Мазиной и недоумевая, почему ее киногероиня, честная и духовно чистая женщина, занимается позорной проституцией. Нина все валила на обнищание народных масс в послевоенной Италии, а Тоня возражала в том смысле, что даже в самых сложных экономических условиях женщина может заработать себе на хлеб, не торгуя телом. «Ага! А если дети голодают?» – заспорила Нина. «Но ведь у нее нет детей!» – парировала Тоня и стала доказывать, что писатели и режиссеры вообще любят для обострения художественного конфликта заставить своих героинь делать то, чем реальная женщина заниматься не станет ни за какие деньги! Нина частично с этим соглашалась, но предостерегала подругу от категорических выводов, так как они сами при капитализме (слава КПСС!) никогда не жили и, бог даст, жить не будут.

Содержание того глупого спора Свирельников знал в мельчайших подробностях, так как жена часто его потом пересказывала. Особенно в первый, медовый год, когда все влюбленные склонны видеть в своей случайной встрече некую благословенную мистику, мол, если бы я не пошла в «Иллюзион», а после Нинка не предложила бы дойти до «Таганки» пешком, а потом у Синякина не оказалось бы двух копеек… Впрочем, о чем же еще говорить двум молодым, счастливым, еще не насытившимся друг другом существам ночью в минуты сладкой и быстротечной устали? Конечно, со временем, когда начались первые обиды и ссоры, заканчивавшиеся пока еще в постели, Тоня могла в сердцах крикнуть, что, мол, проклинает тот чертов день и подлый «Иллюзион» с его идиотским итальянским неореализмом! Но в ту пору даже гневные проклятия все еще оставались частью странного телесного одушевления, которое называется словом «любовь».

Потом на долгие годы воспоминания о дне знакомства выпали из супружеских разговоров, и лишь буквально за несколько месяцев до разрыва Тоня опять подробно пересказала Свирельникову тот давний наивный девичий спор о природе женской телопродажности. Повод был невеселый, даже страшный: накануне позвонил бывший, изгнанный Нинкин муж, неуспешный хирург, погубленный свободным доступом к медицинскому спирту, и заплетающимся языком сообщил, что «Грибкова суициднула, но ее, кажется, вытащили…». Тоня помчалась в больницу, провела там весь день, а вернувшись, рассказала о причинах случившегося.

Нинка после университета сначала работала в «Столичной коммуне», а потом ушла в Полиграфический институт преподавать, ишачила с утра до ночи, чтобы в одиночку поднять дочь. И вот третьего дня, возвращаясь домой после вечерней лекции на подготовительном отделении, она решила прогуляться и совершенно случайно в переулочном скверике обнаружила на пустыре свою одиннадцатиклассницу в шеренге проституток, выстроившихся «на просмотр» под фарами подкатившего на машине клиента. Нинка с воплем бросилась к дочери, вырвала ее из непотребных рядов, буквально за волосы притащила домой, избила смертным боем, а ночью наглоталась таблеток…

– Боже, боже мой! – всхлипывала Тоня, рассказывая. – Кто мог подумать! Ведь раньше это только в кино было…

– Ну, не только в кино…

– Конечно, свинья грязь найдет. Но ведь толпами на обочинах не стояли!

– Не стояли, – вынужден был согласиться Свирельников.

Итак, споря о невозможности проституции в нашей стране, подруги проходили мимо единой тогда еще и неделимой, как СССР, «Таганки» и вдруг обнаружили, что неизменных дежурных возле театральных дверей не наблюдается. Они остановились в удивлении и минут десять стояли, ожидая, что билетные мафиози отошли, например, в соседний подъезд погреться и вот-вот воротятся на свой пост. Но никто не появлялся. Тогда Тоня решительно достала из портфеля общую тетрадь за сорок четыре копейки, вырвала из середины двойной листок и шариковой ручкой вывела «Список», а ниже – две фамилии, свою и Нинкину.

– Может, не надо? – усомнилась подруга. – С мафией связываться…

– В Советском Союзе мафий нет! – твердо ответила Тоня, но на всякий случай первого же проходившего мимо приличного вида юношу спросила, не хочет ли тот попасть на «Мастера»?

А это (по свыше назначенному стечению обстоятельств) оказался не кто иной, как Петька Синякин, возвращавшийся с занятий семинара молодых писателей, который располагался неподалеку, в Доме научного атеизма. В тот вечер обсуждали Петькин новый рассказ про крановщика, увидавшего с похмелья в небе ангела и имевшего с ним продолжительный разговор о смысле жизни. Произведение подверглось жесточайшей критике собратьев по перу. Одни утверждали, что рассказ антиреалистичен, так как с похмелья обычно мерещатся черти, а не ангелы. Другие прощали автору эту поэтическую вольность, но удивлялись тому, что Божий вестник разговаривает с крановщиком как приблатненный московский программист, ни разу не заглядывавший в Библию. Третьи (большинство) указывали на бессмысленность обсуждения, так как рассказ все равно никогда не будет напечатан.

Самое смешное, во время Перестройки рассказ все-таки напечатали, но никто этого даже не заметил, а славу-то Синякину принес тот самый непотребный вариант романа о молодых гвардейцах пятилетки «Горизонт под ногами», который Свирельников по ошибке отвез в издательство. Новый редактор начал читать рукопись и чуть не упал со стула. Разумеется, на следующий день эротоманский апокриф уже лежал на столе заместителя председателя КГБ Паутинникова, курировавшего творческую интеллигенцию. В порнографическом тексте усмотрели серьезнейшую идеологическую диверсию, затеянную в недрах центрального молодежного издательства. Петьку буквально под конвоем доставили на Лубянку, допрашивали целый день, стращали зоной и ее противоестественными нравами, но в конце концов разобрались: никакое это не покушение на основы, а обычное литературное хулиганство, вроде Баркова. Именно такой аргумент привел чекистам Валентин Петрович, когда вмешался по просьбе Свирельникова, понимавшего, что жутко подвел друга. (Кстати, Петька долго не прощал ему эту подставу!)