Его Искушение - Анна Гур

Ее слово. Прогонит. Уйду.

Я задолжал ей право на выбор…

Я слишком многое ей задолжал…

Аврора

Дождь…

Опять шквалистые струи бьют по окнам, Митрий спит на моих руках, прикрыл свои глазки и посасывает верхнюю губку. Такой смешной. Красавец. Крепыш.

Мой малыш растет, удивляет меня, заставляет улыбаться вместе с ним и плакать, когда у него колики.

Профессор Цукерберг говорит, что это нормально, что скоро сын перерастет этот период, но когда он кричит от боли, заливаясь слезами, я плачу вместе с ним.

Успокаиваю, обнимаю, гуляю по детской и отказываюсь от помощи Василисы, которая воспринимает моего сына внуком.

Монгол последнее время крайне редко бывает в поместье, он правит железной рукой, исполняет долг, держит слово, которое дал Ивану, и я рада, что мы с ним практически не видимся.

Он сложный. Свой буйный нрав Палач держит на жесточайшем контроле. Только у меня все чаще закрадывается сомнение, что если такой человек отпустит свои ограничители, то рванет не по-детски.

— Синдикат Смольного ликвидирован, Аврора. Вы с сыном в безопасности.

Твердый голос и взгляд диких глаз. Так и не привыкла к этому мужчине, его повадкам и отстраненности, причину которой я, кажется, понимаю…

— Иван отомщен, — отвечаю тихо, слезы текут из глаз. Последние месяцы стали самыми страшными в моей жизни.

— Правила безопасности еще никто не отменял, так что все по-старому, Ава, для всех ты моя женщина.

Молча смотрю на восточного мужчину. Невероятная харизма, огненный нрав и такой самоконтроль. Варвар.

И неосознанно отвожу взгляд. Он смущает. То, как смотрит. На дне желтоватых глаз кажется, что огонек тлеет.

— Есть еще кое-что.

Его голос заставляет вновь поднять взгляд на мужчину.

— В ликвидации Смольного и его бригады на моей стороне был неизвестный. В принципе, синдикат рухнул благодаря ему.

— Ты знаешь, кто именно?

Прищуривается и хмурит брови, где на одной явственно виден шрам. Странно, но ему подходит.

— Есть подозрения. Мне важно понять, кому еще перешел дорогу Смола и откуда взялся профи нереального уровня. Одиночка, которого никто не смог вычислить.

В голосе Монгола слышна какая-то незримая циничность, или что-то такое, чему не могу подобрать определение.

— Мне нужно к ребенку, — отвечаю робко, а он смотрит на меня. Не моргает даже. Дикий. Необузданный. Для всех шакал, предавший Царя и взявший власть в свои руки, присвоивший Кацевскую игрушку.

И только я знаю, что именно Палач сделал и продолжает делать в память о друге.

— Иди, — наконец, кивает в сторону двери, и я ухожу, чувствуя прожигающий взгляд раскосых глаз.

Такие мужчины, как Монгол, умеют держать ураган своих чувств в узде и это правильно.

Дистанция. Она нам нужна, потому что свое сердце я навсегда отдала одному мужчине и на него может претендовать единственный человек. Мой сын.

Маленькая весточка, напоминающая о человеке, которого я полюбила всем сердцем…

— Твоя на веки, Иван, только твоя…

Малыш на руках окончательно засыпает и выдергивает меня из мыслей.

Я крадучись укладываю его в люльку. Улыбаюсь, держась за деревянную перегородку. Димитрия сложно уложить, но стоит ему заснуть, как он становится самым спокойным в мире ангелочком и просыпается только, чтобы попить молочка.

— Моя буйная соня. Мой противоречивый маленький смерч.

Резкий грохот за окном и молния, а я смотрю с беспокойством на сына, не потревожит ли природа его сон. Но нет. Спит. Профессор говорит, что новорожденные могут просыпаться до семи раз за ночь, но мой малыш словно чувствует мое состояние и позволяет мне немного высыпаться.

Не знаю. Мне кажется, он особенный. Смышленый. Наверное, для каждой матери ее ребенок самый лучший…

— Спи, мой хороший, сладких снов…

Целую покатый лобик и глажу волосики, они потемнели, стали червонные, как мои. Мне кажется, что он моя копия. Совсем непохож на Ивана. Изредка только проскальзывают знакомые черты, и может, это даже к лучшему.

Если бы он был маленькой копией моего мужа, наверное, у меня бы сердце кровью обливалось при каждом взгляде на него.

Потому что все, что хоть как-то навевает на мысли и воспоминания о нем, бьет прямиком в сердце, ковыряет рану, которая, возможно, никогда не затянется.

Я не знаю, существует ли любовь, нормально ли то, что я испытываю, и пройдет ли это ощущение безумной ополовиненности.

Время, говорят, лечит.

Для себя могу сказать, что это неправда.

Сын занимает все мое свободное время, не дает мне буквально продохнуть в течение дня. Заботы о малыше заставляют меня жить здесь и сейчас, не падать в воспоминания и не выть в подушку ночами, чтобы никто не услышал.

Любить — это больно. Это просто невероятно невозможно, потому что когда у тебя отнимают того, кто стал всем, ты погибаешь.

Бабочка с отрезанными крыльями может смотреть в небеса, помнить, что она летала, но ей больше никогда не взмыть вверх. От этого больнее, невыносимее. Знать, что однажды ты был счастлив. Лучше неведенье.

Может, я трусиха, что так думаю, но я просто знаю, что значит потерять того, кого любил…

— Василиса, я отойду, будь внимательна…

Шепчу женщине, спящей в смежной комнате с детской, откуда она видит колыбельку с малышом, если не закрывать дверь.

Выхожу и проверяю телефон, чтобы приложение исправно в режиме онлайн показывало моего спящего малыша.

Я, кажется, из тех чокнутых мамочек, которые всегда должны быть рядом. Мне бы раздеться и лечь в кровать рядом с сыном, но не могу, гроза навевает воспоминания.

Сегодня мне особенно не по себе.

Спускаюсь вниз. Двигаюсь тихо. Легкий шелковый халат поверх ночнушки не греет, а сегодня мне особенно холодно. Жить в доме Ивана становится все сложнее, и я уже задумываюсь о том, чтобы уехать, как только все окончательно уладится.

Мысли бегут, скачут. Я уверяю себя, что пройдет время и все наладится.

Я выстрою свою жизнь.

Она уже наполнена заботами о малыше, и я раздумываю о будущем благотворительном фонде, о программах, которые в скором времени собираюсь проводить.

Работать, занимать себя, не думать. Вот мои установки на жизнь, но пока только сын. Только Димитрий.

Раны затянутся, однажды…

Мечтать, надеяться на лучшее. Это все, что мне осталось.