Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев

взгляд, сама техника письма, доведенная до зазеркального оборачивания, до умения висеть в вакууме… – при чем тут “путешествия”? А ездит!»

В Европу, за океан ездит…

Пожалуй, Битова в этой ситуации печалило (возмущало) только одно – его пустили за границу, а Пушкина (самого Пушкина, бывшего кроме всего прочего известным франкофилом) нет.

«Невозможно представить себе Пушкина, так и не побывавшим в Париже!

В 1844 году он бы, сменив перекладных на однодневный поезд, катил бы по маршруту Петербург – Москва, поглядывая в окно и заговаривая с пассажирами, пока не зачитался бы прихваченной в дорогу книжкой: только что вышедшими в Париже “Тремя мушкетерами”. А прибыв наконец в сам Париж, как бы он сдружился с их автором! Это легко себе представить: их породнили бы африканские дедушки, жизнелюбие, темперамент и курчавые волосы. Пушкин и раньше предпочитал драмы Дюма драмам Гюго. Дюма переделал бы “Бориса Годунова” для Комеди Франсез и перевел “Капитанскую дочку” в “Дочь капитана”; Пушкин потребовал бы поменять имя героя в “Графе Монте-Кристо”. И это Пушкин сопровождал бы Дюма по России и Грузии, и они вдвоем впервые бы достигли Астрахани и впали вместе с Волгой в Каспийское море. А там и до Персии рукой подать…» («Пушкинский лексикон», А. Г. Битов. 1999).

Да и сам Пушкин, надо заметить, был весьма раздосадован тем, что оказался невыездным: «Я хотел ехать за границу, а меня не пустили, я попал в такое положение, что не знал, что делать…»

Положение, действительно, незавидное, спору нет.

С одной стороны, по словам Петра Андреевича Вяземского, «в нем (Пушкине. – М. Г.) иногда пробивалась патриотическая щекотливость и ревность в отношении суда его над чужестранными писателями».

С другой, «я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь» (из письма П. А. Вяземскому от 27 мая 1826 года).

Нет, не дал свободы… хотя трудно назвать Пушкина несвободным человеком.

Может быть, все дело в том, что он просто не дожил, например, до 1844 года, когда бы пришло высочайшее соизволение пропустить поэта через кордоны Отечества хоть во Францию, хоть в Германию, хоть в Соединенное Королевство.

А Битов дожил, помятуя о словах переделкинского старца Корнея Ивановича Чуковского – «в России надо жить долго».

Точнее сказать, достранствовался, так и не заметив, что оказался в иных пределах, в иных городах и весях, окончательно убедившись при этом, что степень инаковости – категория относительная и подчас придуманная мифотворцами, что во многом это и есть манера, о которой в свое время так точно высказалась его мать Ольга Алексеевна Кедрова.

Другое дело – реноме русского писателя.

Оно обязывает!

Особенно когда идешь по коридорам Литературного института и читаешь цитаты классиков, развешенные по стенам учебного заведения в целях оптимизации образовательного процесса:

«Я боюсь только одного – оказаться недостойным моих мучений».

Ф. М. Достоевский.

«Стать писателем очень нетрудно. Нет того урода, который не нашел бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя».

А. П. Чехов.

«Иной раз напишешь с вечера сцену, – как будто хорошо, на другой день перечтешь и приходишь в отчаяние: кажется, если бы сам черт на смех водил твоим пером – хуже бы не могло выйти. Так и мучаешься над каждой страницей».

И. С. Тургенев.

«Думаю, что писать надо… только тогда, когда мысль, которую хочешь выразить, так неотвязчива, что она до тех пор, пока, как умеешь, не выразишь ее, не отстанет от тебя».

Л. Н. Толстой.

«Я пишу не чернилами, как другие, говорил Бёрне (Карл Людвиг Бёрне 1786–1837) – М. Г.), я пишу кровью своего сердца и соком моих нервов. Так и только так должен писать каждый писатель. Кто пишет иначе, тому следует шить сапоги и печь кулебяки».

Д. И. Писарев.

«Писательство есть Рок. Писательство есть fatum. Писательство есть несчастие… и может быть, только от этого писателей нельзя судить страшным судом… Строгим-то их все-таки следует судить».

В. В. Розанов.

«Усердно наблюдая за работой… массы потребителей бумаги и чернил, я, с великим сожалением, должен признать, что основными качествами большинства их являются два: малая грамотность и великое самомнение».

А. М. Горький.

«Наивысшее достоинство писателя, вообще любого художника, – способность возбуждать в других душевный трепет».

В. В. Набоков.

Для европейских и американских славистов, воспитанных на Достоевском и Чехове, Толстом и Горьком, массовое появление в начале 1990-х годов русских писателей на Западе стало событием во многом экстраординарным. Вдруг выяснилось, что литературой в России занимаются не только маститые орденоносцы преклонного возраста, что пишущие на одном языке с классиками русские литераторы совсем не похожи на замученных режимом (впрочем, благополучно рухнувшим) диссидентов. И наконец полным откровением стало то обстоятельство, что большинство из прибывших не собирались эмигрировать (как это было раньше), а приехали, как говорится, себя показать, мир посмотреть и вернуться обратно. И это притом что никакого давления на них со стороны пресловутой «конторы» уж не было.

Запретный плод оказался не так уж и сладок, да и возможностей публиковаться в России на тот момент было не меньше, если не больше. Опять же известную коллизию создало настороженное отношение писателей-эмигрантов к гостям с исторической родины, в которых они увидели опасных соперников по литературному поприщу (соперников талантливых и многообещающих).

Как и в уже расправшемся на тот момент СССР, на Западе существовали две писательские группировки – «почвенники» (Солженицын) и «либералы-западники» (Бродский). Ни та ни другая не горела желанием полнить свои ряды литературными туристами из «ельцинской» России.

Из эссе А. Г. Битова «Эмиграция как оскорбление»:

«Стал ездить. Стал набираться опыта. Стал понимать, как много на свете русских эмигрантов. Стал различать даже выражения лиц этого мира. Печать. То, что называется печать…

Тогда у меня и возникло это слово: необсуждаемость. Мы тоже ведь не обсуждаем, где живём, мы не обсуждаем, с кем живём, мы не обсуждаем, с кем дружим. И это высвобождает огромную духовную энергию! Потому что, когда начинаешь обсуждать, попадаешь в капкан своего же вопроса. Необсуждаемость жизни, почвы, своих… наверно, это форма веры. Веры первобытной. Не требующей духовного напряжения. А потом я понял, что единственная страна, в которой можно чувствовать тоску по родине, не покидая ее, – это Россия… У нас ведь были разные стадии – и путч был, и штурм был, и смена президентов была, – а я ездил во все эти времена. И увидел, что есть и